— Похвально, похвально!.. Non scholae sed vitae discimus[11].

— Мне теперь каждая минута дорога, — ответил я так же тихо.

— Да-да, общественная работа, как правило, повышает сознательность человека, — покивал директор.

В тот день мне завидовала вся гимназия. Лекция удалась. Это я понял по серьезным взглядам, по тому интересу и вниманию, с каким ученики следили за каждым словом лектора. Ненишкис говорил без бумажки, свободно, иногда прохаживался по сцене и почему-то каждую важную дату выводил пальцем в воздухе. Когда он кончил, загремели аплодисменты. Вопросов не было. Все ясно.

— Значит, вам моя лекция не понравилась?

— Понравилась, — ответило несколько учительских голосов.

— Я представлял себе гимназистов более активными.

Но вопросов так и не задали.

И только на следующий день в уборной, куда я зашел тайком покурить, один из восьмиклассников, сынок известного артиста, хлипкий парень, носивший золотое пенсне, высказался:

— Вас послушать, так в Литве только нищета да голод были. И лишь под лучами советского солнца мы ожили, словно… вши. — Он это сказал специально для меня, поиздеваться. Даже взялся при этом за пуговицу на моем пиджаке. Культурно так, двумя пальчиками с розовыми ногтями.

— Лапы вымой! — Я ударил его по пятерне.

— Но-но, не очень-то, — надулся он.

— Чушь городишь. Каждому дураку известно, что вши света не любят.

— По зубам захотел, парень?! — пригрозил кто-то сзади.

Я внутренне сжался, ожидая удара, но, преодолевая страх, медленно и спокойно поплевал на окурок, бросил его и только тогда взглянул в сторону говорившего. У окна стоял стриженный наголо парень с белым как мел лицом. Он брил голову, так как в годы оккупации какое-то заболевание изрядно попортило ему волосы. Парень улыбался, оскалив белые зубы. Глядя ему в лицо, я съязвил:

— А тебе-то чего волноваться? На твоей голове даже для вшей не осталось места. — И вышел неторопливо, готовый получить тумак или пинок сзади.

Когда дверь за мной захлопнулась, в уборной раздался смех.

С этого времени некоторые восьмиклассники начали здороваться со мной. А один из них, очень тихий парень, всегда ходивший в клетчатом пиджаке из «американской помощи», подойдя ко мне, сказал:

— Я с вами. — Он не сказал «с тобой», знал, что я не один. Видимо, прежде, чем решиться, долго думал, ибо слова его звучали так же, как и те, что когда-то произнес я в комитете комсомола.

Так появился в гимназии второй комсомолец — Йотаутас Наполеонас Магдович — сын Магды. Нужен был третий. Наиболее надежным мне показался третьеклассник Иеронимас Бичюс, мой брат. Этого долго не пришлось агитировать. В честь Октябрьских праздников в нашей гимназии была создана первая в городе школьная комсомольская организация. По этому случаю меня наградили Почетной грамотой комитета комсомола. Пожимая секретарю руку, я расхрабрился и громогласно заявил:

— Еще пятерых готовлю.

Выйдя после заседания бюро в приемную, удивился: вместо Гайгаласа за машинкой сидела красивая черноволосая девушка. Она улыбнулась мне. Понимаете — мне! Ее улыбка остановила меня посредине комнаты, окутала чем-то непонятным, тягуче-сладким. Улыбнулся и я. Потом оба смутились. Она торопливо стала печатать; я кинулся в дверь отдела школ.

— Кто такая? — спросил Гайгаласа.

— А, фельдмаршал! — Сунув мне руку, он глянул в дверь и нарочито громко сказал: — Наш новый кадр — Рая Шульман. Советую быть осторожным — глаза ее опасны! — Подмигнув, Арунас уселся за широкий письменный стол, отодвинул какие-то бумаги и уже другим тоном распорядился: — Забирай свою канцелярию. — Он протянул несколько постановлений и аккуратно упакованную библиотечку комсомольского работника. — А это — для утоления идеологического голода.

— Не очень-то сытно, — пошутил я, беря небольшую пачку книг.

— Давай расписывайся и жми! Учти, теперь я инструктор этого отдела и твой начальник. Ясно?

— Уж ты прояснишь!

— Ничего не поделаешь, надо. Еще не так придется… — Завернув полу гимнастерки, он хлопнул по черной рукоятке засунутого за пояс пистолета. — Пушка — во! — и поднял большой палец. — Вооружаемся!

— Все игрушки! — Я сгреб бумаги и вышел с равнодушным видом, хотя в глубине души щемило: «Вот бы мне такой». За дверью меня догнал голос Арунаса, он словно угадал мои мысли:

— Подожди, еще и ты наиграешься».

«А теперь вот Шкемина пуля едва не отправила меня на тот свет чай пить. — Альгиса передернуло. Закрыв глаза, он еще раз пощупал вздувшийся на щеке след и подумал, что его прежнее чувство восхищения оружием испарилось. Он уже давно не видел в оружии никакой романтики и считал его лишь средством насилия против насилия. — А если бы в мире не было насилия? Сели бы мы со Шкемой да выпили по случаю рождества. Беда только, что праздники у нас разные: для меня рождество не праздник, а Шкеме революционные даты — что были, что не были. Ну, а Новый год? В этот-то день мы наверняка смогли бы договориться: Новый год празднует весь мир».

За Арунасом во сне уже гнался весь отряд народных защитников. Грянул выстрел. Гайгалас видел, как из винтовки Намаюнаса вылетела пуля, догнала его, пронзила насквозь и полетела дальше.

— Познай себя! — гремел капитан, превратившийся вдруг в огромную бомбу.

Внезапно преследователи исчезли. Арунас проснулся. Его знобило. Голова была тяжелой, словно ртутью налита. Со двора доносились громкие голоса, кто-то стучал клумпами. Ничего не соображая после кошмарного сна, Гайгалас зябко поеживался… Неожиданно раздавшийся треск придавил его к соломе.

«Во дворе!.. Проспал! Неужели второй раз? — Он схватил автомат, потянул на себя затвор и припал глазами к дыре. В луже крови судорожно бился боров, Шкема что-то покрикивал женщинам. — Вот гад! Нашел время стрелять! Ну погоди. Придешь клянчить патроны, я тебе… — ворчал Гайгалас, трясясь от озноба, не попадая обоймой на место. — Еще секунда, и я заиграл бы. — Глядя в щель, он увидел заиндевевший воротник своей шинели. — Подморозило… Если дальше так пойдет, не выдержку, — мелькнула мысль, — и все полетит к черту. Болезнь моя сейчас, как чирей на заду: ни самому посмотреть, ни другому показать. Где достать лекарств? Может, попозже вечером пробраться к Бичюсу? Неужели не выдержу этого сидения? Честное слово, мне уже все безразлично, даже премия. Оказывается, действительно терпения не купишь. И какого лешего явилась во сне эта дегесяйская гвардия? — путались обрывочные мысли. — И Рая? Почему она, а не Оля, не Домицеле? Почему именно она?

Нет, Рая вполне заслуживала любви. Это единственный кристально чистый человек на моем пути. Божья овечка. Она была слишком хороша для меня, поэтому я боялся ее. Нет-нет, товарищ лейтенант, надо точнее выражаться: вы были недостойны ее. Даже ее подметки. Нечего самодеятельность разводить. Прения продолжаются.

Признали бы сразу, и жизнь пошла бы в другом направлении. Не пришлось бы теперь мерзнуть в этом чертовом сарае и гадать: придут — не придут. И мечтать — добавят ли еще одну звездочку? Интересно, когда люди перестанут заниматься этой злосчастной «астрономией»? Конечно, я поторопился. Инструктор отдела школ в горкоме — дело куда надежнее, чем звание полковника в этой заварухе, именуемой классовой борьбой. В лесу что ж? Чем больше блеску на погонах — тем привлекательнее мишень, только и всего.

Как в жизни все условно! И отчего мне вечно не везет? Меченый я, что ли?

Все началось, когда меня решили выдвинуть на должность заведующего отделом. Первым выступил секретарь по школам Пятрас Грейчюс:

— Парень активный, смекалистый, настойчивый, однако нигде не учится.

— Это в середине-то учебного года? — не удержался я.

Ближа провел пальцами по непослушным волосам, поморщился, словно у него живот болел, и сказал:

— Валанчюс, ты уходишь. Кого бы ты хотел назначить на свое место?

Мы с Валанчюсом жили, как кошка с собакой. Он называл меня не иначе, как «огромное несчастье высокопоставленного папеньки»… Постоял мой начальник, склонив коротко остриженную голову, и сказал: