— А я что говорю: не всегда ветер дует так, как мельнику сподручнее.

Намаюнас глядел на колеблющееся пламя свечного огарка и постепенно уходил в воспоминания, спор он слышал краем уха, улавливая отдельные фразы.

— Умный человек раньше соседей выбирает, а уж потом дом ставит… — доносился голос пожилого солдата.

«С Дальнего Востока после гражданской вот так же шли и шли эшелоны с демобилизованными, освобожденными и такими, которых везли за колючей проволокой. Как и теперь, все радовались победе.

Сколько легенд тогда журналисты создали о нас. Имя Рубцова стало известным, популярным, словно он был артистом».

Намаюнас вспомнил, как Рубцов ездил по стране, встречался с молодежью, писал о себе сам и не возражал, когда о нем писали другие. Читал эти статьи и Антон. Он гордился Иваном Тимофеевичем и в сердцах оскорблялся каждой неточностью или приукрашиванием. А потом привык, стал думать, что так и надо, что без этих блесток и беллетристических побрякушек о герое писать нельзя.

А он мог только завидовать Ивану Тимофеевичу, стальному человеку, баловню судьбы, поскольку его собственные дела и походы были строго засекречены. Хотя тогда чекисты были в ответе за все, начиная с воспитания беспризорных и кончая судебными делами государственного значения.

Потом учеба. Это только перед дремучими мужиками мог Антон хвастнуть своим неначатым средним образованием. Туго пришлось. Крепкий, как кровь, чай, пуды махорки да обливанья под краном — вот что помогло получить сравнительно неплохую аттестацию на высших курсах. Ну, разумеется, к тому — нечеловеческая воля и упорство.

И сразу же — кровавая практика: война с басмачами. Страшная война. Восточный фанатизм и азиатская жестокость против благородства и прогресса, ислам против большевизма, феодализм против коллективизации.

И снова встреча с Иваном.

Жарко было тогда, куда жарче, чем в этой переполненной теплушке. Жара стояла такая, что казалось, солнце испаряет из тела последние капли крови. Ветер гнал песок, мелкий, хрустящий на зубах песок. Последнюю воду ребята вылили в пулемет, от которого зависела их жизнь. Отряд басмачей, во много раз превосходивший по численности бойцов Намаюнаса, наседал, прижимая красноармейцев к песку и не давая поднять головы. Один за другим замолкали, гибли ребята. Намаюнас отстреливался последними патронами из своего именного маузера. И вдруг с двух сторон с гиканьем и свистом, сверкая клинками, на басмачей налетели конники Рубцова. В несколько минут осаждавшие стали обороняющимися. Кавалеристы Ивана буквально втоптали их в песок.

— Антоша!

Намаюнас стоял, странно равнодушный к окружающему. Перебирая в горсти оставшиеся патроны, он гадал, какой был предназначен ему. «Наверное, этот, самый блестящий», — он взял сверкающий красноватой медью патрон, вогнал в патронник и торопливо выстрелил себе под ноги. И, только вложив маузер в кобуру, взглянул на подъехавшего друга.

— Антоша! Каторжников ты сын! Вот свиделись! — Иван Тимофеевич спрыгнул с коня. Рука его была в крови — он был ранен, но легко. — Жаль, что нет у тебя моей книги приказов. Ты бы вписал: враги Советов наградили Ивана Рубцова в песках Шокур-Гузара орденом крови. Это самый счастливый день в моей жизни, Антоша! Последняя серьезная банда. И эту точку поставил я, Иван Рубцов, сын сельского пролетария.

— В который раз ты ставишь точку! — Антон глядел на своих товарищей, которым никогда уже не подняться с горячего песка.

— Не веришь? Да я уже рапорт в голове составляю, прошу разрешения остаться среди здешнего народа. Увидишь, каких коммунаров я из них сделаю лет через десять. Настоящая революция начнется тогда, когда мы спрячем оружие и начнем войну за умы…

Их разлучил врач. То, что друг решил оружием, Антон начал решать допросами, арестами, облавами, розысками. До сих пор не поймет, кого было на его пути больше: тех, кого он обрек и отдал в руки смерти, или тех, кого он спас и вызволил из ее объятий. Если учесть, что каждый враг — это возможные, вероятные смерти товарищей, тогда у революционной бухгалтерии совсем не страшный счет.

— Кто жалеет врага, у того жена остается вдовой, — так, кажется, сказал на допросе главарь басмачей.

— Не надейся, овдовеет и твоя, — ответил Намаюнас, но бандит не испугался, только рассмеялся:

— Не только лисе своя шкура приносит несчастье. Больше говорить с тобой не буду, потому что ты шакал, а не солдат. Ты гиена, которая собирает остатки добычи других. Я сдался настоящему воину, пусть он меня и допрашивает, — закончил он свою по-восточному цветистую речь.

И не заговорил. Вспомнил Антон товарищей, полегших в песках, и не удержался — съездил басмачу по морде…

Последняя сволочь порочила работу чекиста, но Антону пришлось писать длиннейшие объяснения и радоваться, что отделался строгим выговором. Но это было заслуженное наказание. На всю жизнь он запомнил, что даже перед лицом самого страшного оскорбления, унижения, в гневе и в ненависти чекист не имеет права забывать, кто он такой.

Намаюнас курил у окошка. Молодой сержант, подойдя и попросив прикурить, тихо сказал:

— Этого старика проверить бы следовало. От самого Берлина порет всякую ахинею.

— А ты почему не одернешь его?

— Это уж ваше дело.

Намаюнаса словно кто опять назвал гиеной и шакалом. Он внимательно посмотрел в открытое голубоглазое лицо сержанта, на целлулоидные самодельные погоны, на ленточки медалей, на красный лоскут под комсомольским значком.

— А ты знаешь, что не гладят по головке и тех, кто слушал?

Парень растерялся. Намаюнас вышвырнул окурок в окно. Огонек сверкнул в темноте, рассыпался искрами и исчез. За окном густая темнота, словно поезд летел в нескончаемом туннеле.

— Воевал? — спросил он у сержанта.

— Воевал. Дважды ранен, — с готовностью ответил тот. И вдруг спохватился: — Меня товарищи послали…

— Хорошо, я проверю.

Направляясь к старику, Намаюнас услышал:

— Правда, братец, колкая бывает — ровно по жнивью босиком идешь. Ну, а ты, раз сознательный элемент, не бойся и босиком походить.

— Давайте, ребята, возражайте, а то поздно будет, — с явной насмешкой сказал Намаюнас парням и обратился к пожилому солдату: — Ваши документы!

Солдат, поднесший было руки ко рту — послюнить самокрутку, — так и застыл на мгновение, потом опустил голову, расстегнул карман гимнастерки и дрожащими пальцами подал пачечку затертых бумаг и книжечек. Все было в полном порядке. Однако Антон Марцелинович приказал:

— Выходи с вещами!

Стало тихо, только явственно выстукивали колеса. Солдат собрал свои пожитки и, когда поезд стал сбавлять скорость, уже на выходе сказал как бы про себя:

— Мало нас, идиотов, били…

Намаюнас повел солдата в другой конец эшелона и, усадив его в пассажирский вагон, объяснил:

— Жалко мне тебя стало: сболтнешь что-нибудь по глупости при заскорузлом болване — и влипнешь за милую душу. А так, может, и до дому доберешься.

— Нету у меня дома.

— Построишь, никуда не денешься. Да не забывай того, чему других учишь: первым долгом соседей выбери.

Солдат тяжело вздохнул, потом рассмеялся и крепко пожал Намаюнасу руку:

— Спасибо.

— Всего доброго…

Домой Намаюнас шел неторопливо, стараясь остыть от раздражения и злости.

Местечко спало.

В такую вот тихую ночь его однажды вызвали из пограничного городка в область, потом в центр республики.

— Думаем послать вас на ответственное задание, — сказал ему представитель из Москвы. — Очень ответственное и очень рискованное задание.

— Партия знает, где я больше нужен.

Представитель нахмурился, походил по комнате и сердито сказал:

— Партия-то знает, но нелишне услышать и твое мнение. Выдержишь, если придется надолго, а может быть, и навсегда проститься с семьей?..

— Не пробовал, но думаю, что выдержу. Буду стараться.

— Приятно работать с такими.

И Намаюнас стал готовиться к заданию.

Ежесекундно рискуя жизнью, раненый, больной, он выполнил его и вернулся домой из дальних далей. Его повысили в чине, без огласки наградили высшим орденом. И снова началась подготовка к новой операции. На этот раз ушли вдвоем.