— Я законы не пишу.

— Слышал, спрашиваю?

— Я глухой.

Пришлось и этому глухому к людским страданиям мужику именем революции прочистить уши винтовочным залпом. Да так, чтобы эхо разнеслось по всей округе.

— Не имеете права! Я был красным партизаном! — рвал на себе рубаху мужик.

— То-то, что был!..

Много воды утекло с той поры, а Намаюнас по-прежнему занят все тем же — огнем революционного закона очищает общество от паразитов всех мастей. И страшно устал он…

Но знал — дай всякой сволочи волю, они сумеют так растрясти страну, что пойдешь с сумой побираться…

«Да, нужна твердая рука. Однако как нужно быть осторожным, чтобы ненароком не задеть своего», — подумал Намаюнас. И опять перед внутренним взором потянулась вереница событий и фактов, казалось, забытых или насильно изгнанных из памяти. Стряхнул усилием воспоминания, вернулся к настоящему: «Скажем, того же Альгиса, ведь зря парня обидели. Наворотили всякого… — Он снова окунулся в прошлое и снова вынырнул. — Нет, этого не только я, но и любой честный человек не поймет…»

— Устал, — сказал он вполголоса.

— Что вы сказали? — встрепенулся парень.

— Ничего. Чертовски устал…

«А когда человек выдыхается, ошибки откуда только и берутся, сами приходят, и злой воли не нужно. Не спохватиться вовремя — дьявол знает, чего можно натворить… — Намаюнас снова взглянул на влюбленную пару, и ему стало завидно. — Вот еще, распустил слюни, старый пень! Пусть любятся. До чего хорошо любить: живешь, работаешь, ничего не страшась, летишь, как на крыльях, и хочешь быть лучше, лучше. С любовью может сравниться только чувство, которое испытывает человек в борьбе».

Он вспомнил, как в молодости объяснял ребятам из своего отряда, что любовь — это борьба за человека, борьба во имя человека. Вспомнил и то, как, улучив свободную минутку, сидел у постели сказочной Аленушки, глядел безотрывно на побледневшее, измученное болезнью и голодом лицо и благословлял тот день, когда потянул за повод коня в сторону Денисовки.

Ну и натерпелся он тогда страху за Аленушку: изголодавшаяся девушка, наевшись зерна, заболела и едва не умерла. Намаюнас выхаживал ее, как лучшего друга, как боевого товарища. Делился каждым куском, просиживал у ее постели ночи напролет. Когда Аленушка поправилась, назначил ее поваром отряда. Это было единственное злоупотребление служебным положением за всю его жизнь. По правде говоря, отряд свободно мог обойтись и без повара: варить было нечего, ели всухомятку, запивая кипяточком, который важно называли чайком. Однако Намаюнас без Аленушки не мог обойтись. Без нее ему жизнь была не в жизнь. Не видит ее долго — начинает мучиться, места себе не находит, тоскует…

Да, таким он был в молодости. А теперь вот завидует молодым и влюбленным…

Потом все получилось само собой: сказочная Аленушка стала Марией Федоровной, позже — Марусей, а теперь — Маней. И куда бы ни занесла его служба, в каком бы уголке страны он ни оказался, она всегда рядом.

А швыряло его, наверное, по всем дорогам, трудно даже припомнить все. Работал, учился, опять работал, опять учился. И Маруся с ним. Антон не помнил, чтобы она когда-нибудь уставала или жаловалась на судьбу, хотя работать ей приходилось нелегко — по военным столовым, санитаркой…

— Старею, — пробормотал Намаюнас вслух.

«Удивительно, сколько добра может уместиться в одном человеке. Удивительный она человек», — думал он.

Вспомнил, как с каждым разом влюблялся в Марусю снова и снова. «А кто-то сказал, что женщины летят на любовь, словно мотыльки на пламя свечи, и сгорают. Нет, любовь — это не пламя свечи, любовь — солнце. Ну, а если ты достиг солнца, то и сгореть не обидно. Это не смерть, это бессмертие. И Маня любит, отдавая любви все — без остатка, без сомнений… Нет, все-таки старею», — застыдился Намаюнас наплыва юношеских чувств. Но воспоминания не уходили.

Снова всплыла перед глазами Мария, в солдатской форме, с санитарной сумкой. Она пришла домой замерзшая, веселая, оживленная:

— Какую новость я принесла, ахнешь! Ну-ка, спляши да отгадай, кто сегодня был у раненых.

Намаюнас пошел в пляс — топал, приседал, хлопал ладонями по груди, по ногам, по полу, вертелся волчком. Гадал и так и сяк, но отгадать не сумел.

— Нипочем не угадаешь, Антоша! Командиром нашего полка назначен Рубцов!

— Какой Рубцов?! — Глаза Намаюнаса округлились.

— Что значит — какой? Иван Тимофеевич.

Тогда Намаюнас поверил в чудо. И дал себе клятву не верить в смерть товарища, если сам, собственными руками не закрыл ему глаза.

— Жив?! — Намаюнас крикнул, как кричат во время атаки.

— Как видишь. Ну, чертушка, — Иван был сдержаннее.

— Мне-то что сделается. Значит, старуха выходила?

— Не знаю уж, кого благодарить — старуху ли, самого ли черта, но я решил, что не подохну, пока не совершу революцию.

Они обнимались широко, трясли друг друга, хлопали по плечам, улыбались и все никак не могли умерить радость. Намаюнас разглядывал нашивки командира полка, весело удивлялся тому, как Иван научился читать и писать: знахарка в листки, выдранные из букваря, заворачивала свое зелье, а времени у Ивана было вдоволь.

— Ну, а как твои дела, Антоша?

— В особом отделе, с контрой воюю. С курсов прямо в действующую.

— Давай ко мне комиссаром!

— Я бы с радостью, да как начальство посмотрит.

— С начальством улажу.

— Спасибо, — Антона покоробила собственная холодность, пришедшая к нему вместе со служебной сдержанностью. Он устыдился, вспомнив, что было время, когда он, не спрашиваясь начальства, готов был за этого человека в огонь, и в воду, в могилу. Огорченный переменой в себе, Антон смущенно обнял друга.

А через несколько дней они выступили в поход. До самого Тихого океана прошли с боями по следам белых, плечом к плечу, стремя в стремя. Во Владивостоке опять расстались: Рубцов уезжал учиться на высшие курсы комсостава, Мария оставалась рожать, а Антон отправлялся продолжать свою работу…

На вокзале было холодно, неуютно, совсем как сегодня. Ветер кружил мусор, взметал под ногами снежные вихри. Намаюнас прыгнул на тормозную площадку без вещей, налегке — все их богатство он оставлял Мане. А по тем временам они были богаты — японская рыба, американские галеты, английское виски и многое другое досталось красным вместе с человеческим отребьем.

— Пиши! — крикнул он жене.

Мария стояла на перроне, неуклюжая в грубом солдатском одеянии, которое казалось диким на ее фигуре с огромным выпирающим животом. И вместе с тем такая по-женски нежная, трогательная. Она растерянно комкала платок, не зная, то ли слезы утирать, то ли махать вслед отходящему поезду…

«Старею», — вздохнул Намаюнас. Оторвавшись от теплой печки, он вышел наружу — приближался поезд.

Паровоз не остановился, лишь замедлил скорость, заскрипел тормозами и снова стал набирать ход. Намаюнас протиснулся в тесноту жарко натопленной теплушки. В душном, спертом от дыхания массы людей воздухе жидко, как в предбаннике, светили два фонаря. Пробираясь между демобилизованными солдатами, Намаюнас шутливо удивился:

— И откуда вас столько?

— А что, вся Россия воевала, вся и домой должна вернуться, — ответил молодой паренек. Он то и дело с видимым удовольствием дотрагивался до светлых, едва пробивавшихся усиков и поглаживал сержантские погоны собственного изготовления.

— В том и соль, что вся Россия воевала, — зацепил его пожилой солдат. — Не только собственные леса, всю Европу с помощью Гитлера партизанами обеспечили!

— Эй, попридержи язык, старый, — предупредил голос с нар. Под фонарем из темноты протянулась тяжелая рука с пожелтевшими от курева пальцами и указала на погоны Намаюнаса.

— Что мне страшиться, коли правду говорю, — спокойно продолжал пожилой солдат. — Каких только оплошек не было с нашей стороны в первые дни, а все фашисту боком вышло: разъярился народ и кое-чему научился.

— Да ты не стесняйся, папаша, режь правду-матку, здесь все свои, — подогревали разговор окружающие. Только молодой паренек, пришивавший красный лоскут под комсомольский значок, молчал.