Они просто сдерживали меня, не давали преждевременно сорваться, втиснули в рамки устава и дисциплины.
Раю же я полюбил только потому, что нашел в ней все, чего самому не хватало. Ничего я, наверное, с собой поделать не смогу. Человек всегда наделяет себя тем, чего ему больше всего недостает. Горбун в мыслях видит себя стройным, хромой — обязательно быстроногим, а я — красивым, добрым, мужественным.
Неужели мне всего этого не хватает?! Ведь зачатки добра есть в каждом. Важно только, под каким слоем самолюбия они скрыты. Неужели никто не поможет мне раз и навсегда разгрести эту грязь? Неужели будут пихать все глубже и глубже?
Нет, капитан Намаюнас, я хорошо знаю себя, очень хорошо, только до сих пор я страшился, не хотел так о себе думать. А теперь вот думаю и готов хлестать себя по роже. Но ведь не все и не всегда думали обо мне плохо. Есть люди, которые находят во мне что-то хорошее. Домицеле в тот раз сказала:
— А может, и хорошо, что все случилось именно так? Может быть, необходимо было увидеть весь ужас человеческих страданий? В кого бы я превратилась, если бы все шло хорошо? Что сделали бы из меня эти негодяи? Кем бы я стала, если бы не встретила вас? — Она не сказала — тебя, но смотрела на меня так серьезно, с такой преданностью, что я не выдержал: крепко пожал ей руку и поцеловал. От всего сердца!
Так уж вышло — я остался на день, а пробыл целую неделю. Семья Шкемы ублажала меня, как ксендза. В постель блинчики подавали, но я не позволял за собой ухаживать: вставал вместе со всеми, учился косить, лущил с Домицеле горох, ловил рыбу.
Интересно, почему человеку на холоде больше всего вспоминается, как ходил он босиком по жнивью, как, обливаясь потом, клал прокос за прокосом и остужал разгоряченные мускулы в родниковой речушке, такой холодной, что ломило тело?
— Хорошие теперь времена и люди хорошие, — угощал меня на прокосном лугу домашним табаком Шкема. — Раньше, хоть все глаза прогляди, ни за что не увидел бы сына начальника уезда с косой в руке… Да…
В последний день мы с Домицеле пошли на речку: я удил, она пониже полоскала пеленки. Тогда мне хотелось быть хорошим крестьянином и иметь такую вот красивую, заботливую жену. Рыба не клевала.
— Ну, последний заброс. На твое счастье, — пошутил я и поймал испуганного вислоусого сома. Вытащил его, словно старую калошу из ила, и понес Домицеле.
Она завизжала и кинулась наутек. Я гнался за ней с рыбиной в руке. Домицеле споткнулась, упала, и я с разбегу свалился на нее… Обнял, но так и не засунул холодную рыбину за шиворот, как собирался. Только удивился красоте Домицеле: отросшие золотистые волосы, лучистые глаза, разгоряченное лицо. Я сел и растерянно сказал:
— Ты очень хорошая.
— Нет, Арунас, я очень плохая. У меня даже нет права равняться с вами, ведь я еще ничего не сделала, чтобы искупить свою вину.
— Тебе ничего и не надо делать. Тебе просто не посчастливилось, вот и все.
Она грустно покачала головой и сказала:
— Счастья человек сам должен добиваться.
— Я об этом не думал.
— А я по ночам не сплю и все думаю, думаю. Иногда мне кажется, что человек несчастен лишь постольку, поскольку он сам так думает. А иногда уверена, что другие повинны во всех моих бедах. Все условно: то, что я раньше считала счастьем, я теперь ненавижу, а то, против чего решилась бороться, теперь влечет меня магнитом. Не угнаться мне мыслями за жизнью.
— Жалуйся, все равно не поверю, — я продолжал шутить, не хотел разговаривать серьезно.
— Я не жалуюсь. Там, в Сибири, я познакомилась с одной очень интересной женщиной. Однажды она сказала мне: «Человек не имеет права жаловаться на жизнь, потому что природа дала ему все, чтобы он мог устроить эту жизнь так, как ему хочется. Только курица может охаивать воду, не умея плавать. А человек? Ему, властелину природы, не пристало хныкать. Он должен бороться, учиться и бороться». Такому человеку я могла бы поверить, даже если бы негодяи смешали его с землей.
— А мне поверила бы?
— Не знаю. Я боюсь этой слишком скороспелой нашей дружбы. Она ничем не испытана и ни на чем не основана. Даже не заслужена. Она может увянуть, стать горькой, как недозрелый плод. И потому, Арунас, я еще не верю в нее.
— Глупая ты, вот и все, — обиделся я, как гимназистик.
— Может быть, — она не сердилась. — Я просто боюсь снова разочароваться. Я не имею права, сын не разрешает. Не позволяете вы, комсомольцы, и те замурзанные детишки из Пуренпевяй, у которых глаза сверкают, когда рассказываешь им о лесных и автоматах. Я должна им помочь, завоевать их уважение и любовь. И нашу с тобой дружбу должна завоевать и… тебя.
— Я и так тебя любить буду.
— Не нужно дразнить судьбу. Она и без того слишком щедра ко мне. Люди иногда всю жизнь хорошего друга завоевывают. Не будем спешить, Арунас.
Что мне оставалось? Я снова горячо поцеловал ее руку. Как родной сестре. Домицеле не бросалась словами: согласившись присоединиться к поединку за нового человеке, она надела шинель, как настоящий солдат, и теперь сидит у детской кроватки и ждет огня, который вызвала на себя…
А я? Чего я здесь сижу? Охочусь за третьей звездочкой на погонах? Эх, Арунас, Арунас, на отца злишься, а сам все до последней крохи у него перенял и даже превзошел его. Да, слишком много в тебе чужой закваски и ни капельки своего.
Пока я гостил у Шкемы, старик поднял на ноги весь уезд. Домой меня сопровождал отряд народных защитников. Старик не осмелился сам выехать в Пуренпевяй, он ждал в своей «эмке» в Дегесяй. Но первым проповедь развел Альгис.
— Подзадержался малость? — подмигнул он мне.
— И ты бы засиделся. Не девка — мечта.
— Значит, ту, ресторанную, из рабочих, теперь побоку?
Я мог, конечно, объяснить ему все серьезно, мог обернуть все в шутку, но мне пришло в голову разыграть прожженного донжуана:
— Та — для праздников, а эта — курортная; представляешь, деревенская идиллия: сало, дежки со сметаной, блинчики в масле, мягкая постель, не уснуть от любви…
— Так уж и прыгали вокруг тебя, поверю я, как же, — хмыкнул Альгис. — Домицеле не из таких.
— Может, думаешь, что мы с ней в обнимку четки перебирали или устав комсомола изучали?
— Не трепись. Она — мать.
— Мать, да не моя!
Альгис вспыхнул и почему-то разозлился:
— Тебе бы коновалом работать, со скотиной дело иметь.
— А человек кто? По-научному — мыслящее животное. Хотя таким Шкемам до неандертальцев куда ближе, чем до современных людей. Там еще одна соломенная вдова есть — Анеле. Огонь… — Я почувствовал, что вылетаю из повозки: чьи-то тяжелые и цепкие руки бросили меня на землю.
— Ах ты паскуда! — задыхаясь от гнева, хрипел белобрысый парень. Из-под растрепавшихся волос меня сверлили два раскаленных, сверкавших голубыми искрами глаза.
Я ничего не понимал — почему искры голубые, что хочет от меня этот тип? А парень так разъярился, что никак его унять не могли. Пришлось сбить ему пыл рукояткой пистолета. Хряснул несколько раз и освободился из живых клещей.
— Кончай! — Альгис встал между нами.
Парень вырывался, утирал рукавом гимнастерки окровавленный лоб и сипел сквозь стиснутые зубы:
— Таких гадин бить надо так, чтобы они не сразу ноги протянули, а три дня, вцепившись зубами, удерживали свою бессмертную душу за хвост и не могли удержать.
— Альгис, что нужно от меня этому бесноватому?
— Молчи, идиот. Это брат Домицеле!
Вот и пошути в компании таких психов. Что они, никогда сальных анекдотов не слышали, сами в мужской компании солоно не острили? К девкам не ходили? Да и я хорош, не мог оглянуться. В такое время нажить врага! И какого врага. Ну и везет мне, как утопленнику!..
Черт знает, почему в мыслях у меня все выходит великолепно? Может, мне и вправду суждено быть вовсе не чекистом, а писателем. На бумаге я могу стать и властелином, и разбойником, и святым. Могу позволить герою влюбиться, могу наказать, могу расстрелять, могу сделать министром или превратить в нищего. Все могу!
