— Поехали, — больше отец ничего не смог произнести.

И только на другой день, когда мы вместе с женой Намаюнаса заехали в больницу проведать Антона Марцелиновича, он признался:

— Даже в подполье не доводилось видеть ничего подобного тому, что теперешние могут совершить.

Намаюнас ответил ему, улыбаясь:

— Мы сами приучали людей жить на великих примерах. И ничего удивительного, что нас, живых, не почитают…

— Ты опять за свою похабщину? — беззлобно погрозил отец.

Чтобы старик не стал читать мораль, Намаюнас прибавил весело:

— Да, молодежь нас обогнала: я, например, считаю, что Неман переплыть даже летом опасное дело, а вот Арунас в декабре перемахнул. Это по-геройски».

Одно воспоминание об этих словах прибавило Арунасу сил. Он снова почувствовал себя сильным и отважным. Даже болезнь отступила.

«На другой день, несмотря на незажившие раны на ногах, я отправился в Дегесяй. Меня ни о чем не расспрашивали. А мне хвалиться не хотелось.

— Начинаем подготовку к серьезной операции, — сказал я ребятам. — Пора кончать с Патримпасом. Нам воинские части помогут.

Работали день и ночь. Собрали весь актив, переговорили с легализованными, оживили действие связных и разработали подробный план. Операцию решили проводить сразу с четырех сторон Ожкабуджяйского леса. Наш отряд должен был разместиться в нескольких усадьбах, затаиться и ждать сигнала.

Военные обеспечили нас громкоговорителями, ракетами, а мы их — несколькими тысячами листовок на русском и литовском языках, в которых просили всех жителей в назначенный день не покидать своих домов. Все было готово. Ждали только первого снега, чтобы легче было следить за малейшим передвижением зеленых. Но снег не спешил.

Это случилось в тот день, когда отец, начальник уездной госбезопасности и два офицера из Литовской дивизии приехали к нам, чтобы уточнить последние детали предстоящей операции, договориться о пароле, сигналах и прочем. Во время разговора во дворе послышались торопливые, нервные удары в рельс.

— Бандиты! — Со всех концов местечка к нам сбегались вооруженные и безоружные.

Отец схватил трубку — телефон не работал.

— Ракеты! — приказал он.

Разбираться не было времени. Застрочили пулеметы. Нам повезло — мы находились в каменном доме. Хорошо было и то, что офицеров сопровождали пятеро солдат. Они заняли места у окон. Кто-то потащил пулемет в дот, сооруженный против дома. Начался настоящий бой. Оба офицера и солдаты отстреливались мастерски. Это были старые фронтовики, хорошо знавшие вкус таких сражений. С нашими дело обстояло хуже: то один, то другой отскакивал от окна или валился с чердачной лестницы, получив пулю.

— Эта ваша казарма — настоящая ловушка, — определил наше положение один из офицеров. — Не нравится мне откос там, направо. Продолжайте оборону, а мы попробуем пробиться на ту сторону улицы.

И все это происходило в разгар дня, около двенадцати часов по среднеевропейскому времени, в мирное время, под небом, с которого проглядывало в разрывы плотных снежных облаков солнце…»

Воспоминания исчезли. Арунас размахивал руками, швыряя гранаты в бандитов. Потом опять потянулась тоненькая ниточка воспоминаний.

«Лесные все точно рассчитали, разведали каждый наш шаг. Спрятавшись за хозяйственными постройками у соседнего, стоявшего на возвышении дома, они привязали противотанковые мины к тяжелому возу и столкнули его в нашу сторону. Груженная смертью телега, прочертив оглоблями след по откосу, ударилась в машину отца и остановилась — не под самыми окнами, как предполагали бандиты, а возле угла казармы.

— Назад! Ложись! — Я первым заметил опасность.

Взрывом вырвало большой кусок стены, перевернуло машину, и обломками кирпичей забросало отстреливавшихся в другом конце дома людей. В пролом хлынул рой пуль. Видно, не все сгорело на том возу, что мы везли с Намаюнасом: бандиты патронов не жалели. Вдруг пулемет в доте замолчал.

— Патро-оны! — сквозь треск выстрелов донесся голос Скельтиса.

Ребята у окон почти все были окровавлены. Один из офицеров, втащив в комнату раненного в голову молоденького солдата, пытался сделать ему перевязку. Отца и Криступелиса не было видно. Не нашел я их ни на мансарде, ни в другом конце дома. Кинулся в подвал. Оба были там — учили женщин, как помогать раненым.

— Всем наверх!

Несколько раненых поднялись. Криступелис даже не пытался спорить и полез за ранеными. Лишь отец начал оправдываться.

— У меня нет оружия.

— Найдешь! — Я вышел последним.

— Патроны давай! — надрывался Скельтис.

— Неси! — Я сунул ящик с патронами в руки Криступелису. Он переминался. — Неси! Я здесь приказываю!

Я приказывал отцу, который двадцать лет командовал мной. Я приказывал старшему по званию, по возрасту и должности Криступелису. И они слушались. Ими повелевал страх. А меня что толкало? И я ведь боялся. До тошноты было страшно подойти к окну. Раскаленными щипцами перехватывало горло. Но я отгонял страх и шел к окну, и стрелял, и слышал свист пуль. Я — храбрец, переплывший в декабре Неман. Я — герой, вспоминавший потом об этом со страхом. Я был командиром отряда и не мог иначе. То чувство, которое я испытал, когда отец ронял слезы в Неман, было во мне сильнее страха…»

Мысли рвались, путались, рассыпались, но Арунас упрямо продирался вперед.

«Криступелис стоял, прижимая к животу ящик с патронами, и со страхом смотрел на те несколько метров, что отделяли его от дота. Я вытолкнул его за дверь и прикрыл очередью. Он шагнул раз, другой, съежился, дернул головой из стороны в сторону и повалился на землю, перевернувшись через голову. Серый от страха, около меня трясся отец.

— Здесь я приказываю! — Сунул отцу автомат в руки и, крикнув: — Прикрывай! — выскочил за дверь.

В два прыжка долетел до Криступелиса и спрятался за ним. Мне показалось, что он вздрогнул от прямых попаданий. Вторым рывком добрался до дота. Пока Йонас прилаживал ленту, я вцепился в ручки пулемета и так сжал их, что кровь выступила из-под ногтей: прямо на нас катился новый смертельный груз. А Йонас копается! Ну что же?! Есть! Длинной очередью я поджег мины и отпрянул от амбразуры. Взрывная волна все же хлестнула песком по глазам.

— Товарищ лейтенант, — поливая мне глаза водой, посоветовал Скельтис, — нужно кого-нибудь на чердак послать. Иначе их не выкуришь…

Зайцем запрыгал я обратно в казарму. Возле уха жарко свистнула пуля, чиркнула по мочке. Не очень больно, но крови — река.

— Сынок! — кинулся ко мне отец.

— Назад! К окну!

Мы с Кашетой влезли на чердак, вышибли кулаком несколько черепиц и через самодельные бойницы начали бить по бандитам, которые залегли за высоким каменным фундаментом сгоревшего дома. Не выдержали бандиты, побежали. Охваченный непонятной радостью, я впервые за все время огляделся по сторонам. Невдалеке горело здание сельского Совета, подальше — кооператив, дом уполномоченного милиции и библиотека. Перестрелка стала стихать. Вначале я не мог понять, в чем дело, но потом увидел — крупными хлопьями идет снег, долгожданный снег. Он-то нас и выручил. Заметая следы, бандиты стали отходить.

Бой длился почти четыре часа. Местечко выглядело ужасно. На догорающих обломках библиотеки мы нашли связанную и застреленную комсомолку Дочкуте. У мельницы, под огромным бревном лежали мертвые председатель апилинки, секретарь и уполномоченный милиции. Поодаль — застреленная женщина с ребенком на руках, козы, наши лошади, несколько гусей…

Ужасно! И все это в полдень, в первый день праздника, в день рождения искупителя грехов человеческих! В центре Европы… Господи боже мой!»

Арунас нагреб снегу и потер лицо.

«Из всего отряда нас осталось четверо: я, Скельтис, Вишчюлис и Кашета. Остальные были тяжело ранены или убиты. Не уцелел и офицер, прошедший всю войну: от Пабраде, через Калининград и Берлин военная дорога привела его в Дегесяй. Здесь он и погиб… Чтобы я остался в живых. Нет, не имею я права сдвинуться отсюда ни на миллиметр…»