«Почему тогда, перед отъездом в Дегесяй, у меня так неспокойно было на душе? Захотелось увидеть мать, обнять ее.

Дома я застал Намаюнаса. Он упрашивал отца:

— Егор Францевич, я у Стракшисов на квартире стоял. Знаю их… Немцы дочь… мы теперь — без жалости сына… Ведь в могилу стариков сведем!

— А ты что скажешь, пинкертон? — спросил меня отец.

— Я затем же пришел, — соврал я.

— Может, мы в чем и перегнули. Но и нас надо понять — работаешь день и ночь, последние силы кладешь, а тут какие-то болваны… У меня и сейчас еще такое чувство, будто это мне лицо чернилами заляпали.

И все же старик снял трубку и приказал принести дело для окончательного решения. Отец был бесконечно счастлив, что его просит сам Намаюнас. Старик даже исподтишка подмигнул мне: смотри, мол, каким рога обламываем!

— Не ради себя прошу, — продолжал Антон Марцелинович.

— Так, может, мир? — Глава семьи и уезда не пожалел по такому поводу свое здоровье и хлебнул спиртного.

— Мир так мир. — Намаюнас выпил, утер губы обшлагом и встал: — Дольше оставаться не могу. Сегодня должны быть в Дегесяй.

Меня этот успех воодушевил. Я понял: мало верить, нужно верить и бороться, тогда только добьешься победы. Да, борьба без веры бессмысленна, а вера без борьбы, — путы, которые сковывают волю человека и позволяют ему при неудаче искать оправданий: дескать, я верил, надеялся, а меня подвели. Нет, между чувствами и действиями не должно быть ни малейшей щелочки. Ни малейшей! А у меня появилась.

…Пришел Вацис Петрикас.

— Не слишком ли рано выписался? — обнял его Намаюнас. — Мог бы еще погодить.

— Гинтукаса очень хочу видеть. Одни мы с ним теперь. И вообще — пора. — Мальчик плотно сжал губы, справился с подступившим к горлу комком и закончил совсем по-мужски: — Другие в мои годы уже голову за дело сложили…

— Ну, гляди. Только с твоим Гинтукасом ничего плохого не случилось. Усыновили мы его. Скельтиса выбрали опекуном, они с Йонасом не нарадуются теперь друг на друга. Одели, обули парня. — Теперь оба справлялись с волнением. — Больше ничего не могли сделать, — с горечью произнес Намаюнас. Я подумал: человек всегда чувствует себя несчастным, если не может чего-то сделать. Но он был бы куда несчастнее, если бы все в жизни от его воли зависело…

…У моста через Неман мы остановились покурить, так как на тряской телеге никак не удавалось свернуть цигарку. Парни спустились к воде. И в это время из заброшенной усадьбы на высоком берегу реки ударил пулемет. Лошади рванули в сторону с дороги, но сразу же повалились с пронзительным ржанием на землю. Повозка опрокинулась. Вокруг нее фонтанчиками взлетала земля.

— Засада! — Намаюнас побежал по откосу. — Под мост! Повозку! — кричал парню, который остался с лошадьми. — Не бросай повозку! — Но парень не поднял головы от земли.

Намаюнас залег под мостом и стал отстреливаться, Когда я дополз до откоса, никто из ребят не шевелился. Петрикас сидел в канаве, дергал затвор и стрелял вверх.

— В бандитов целься!

Но Петрикас ничего не слышал и не понимал.

— В бандитов! — пнул я его, и только после этого Вацис с опаской высунул голову над краем канавы и стал целиться. От усадьбы бежали люди.

— Повозку! Поджигай повозку! — кричал мне громовым голосом Намаюнас. — Патроны и гранаты… Ползи, я прикрою!

Но я так: и не смог оторваться от земли. Несколько раз напрягался для прыжка, но посвист пуль был сильнее моей воли. Бандиты перебегали уже под самым носом у нас.

— Прикрывай! — Намаюнас вскочил и зигзагами побежал к мертвым лошадям. Оттуда до повозки можно было дотянуться, но он переползал, стрелял и прижимал бандитов к земле.

Стал стрелять и я. Услышав мои выстрелы, Намаюнас подскочил к повозке, что-то: схватил: сверкнули осколки бутылки со спиртом. Потом несколькими выстрелами поджег амуницию. Когда он вернулся под мост, волоча за собой патроны, левая рука у него была в крови.

— Достали-таки, сволочи! Отходим!

Я побежал вдоль ручья, укрылся за большим валуном. Пристроившись поудобнее, стал стрелять. Ко мне ковылял растерянный Петрикас. Винтовки у него не было.

— Назад! Винтовку возьми! Убьют! — кричал Намаюнас. Но Вацис ничего не понимал. Он повернул в сторону бандитов.

— Ложись!

Петрикас остановился, замахал руками. Потом схватился за живот и, согнувшись, побежал к повозке. Раздался взрыв — это начали рваться гранаты, — и мальчик исчез в пламени.

Добравшись до опушки леса, я увидел окровавленного Намаюнаса и страшно перепугался.

— Антон Марцелинович! — вскричал я не своим голосом.

— Не ори! Помоги. — Он пытался перевязать руку. — Кость раздроблена, — скрипнул он зубами, когда я стал бинтовать.

Я помог ему встать и повел в лес. Намаюнас хромал.

— Нога — пустяки, в мякоть угодило. Четырех парней — как не бывало! И Вацис! Бедняга…

Под звуки выстрелов и свист пуль трудно было придумать что-то разумное. Я тащил Намаюнаса, который тяжелел с каждым шагом, и со страхом озирался по сторонам. Болотце на пути окончательно отняло силы и у меня и у Намаюнаса. Лесок кончился. Впереди лежал широкий луг, а за ним сверкала чернильная вода Немана.

— Влипли! — вырвалось у Намаюнаса, — Поищи лодку! На той стороне — Румбишкес, там найдешь наших. Я дальше идти не могу. Помоги мне спрятаться.

На опушке стояли стожки сена. К одному из них я подтащил Намаюнаса, помог ему зарыться.

— А если найдут, Антон Марцелинович?..

— Буду защищаться. Ты пошевеливайся, а то у человека, по научным данным, крови всего ничего. Будь моя воля, я солдатам вливал бы по двадцати литров, — шутил он, закусывая от боли губы.

Все лодки стояли далеко от воды. Из деревни доносился отчаянный лай. Я сбросил шинель, но сил мне это не прибавило, все равно еле двигался — волочил тяжелую лодку. Вдруг на косогоре показались бандиты.

«Теперь не проскочим, — мелькнула мысль. — Обошли, сволочи». Я набил обойму рассыпными патронами и залез в поросшую ивняком дренажную канаву. «А может, не заметят?»

Бандиты не торопились. Они обогнули стог и понемногу стали приближаться ко мне, потом опять отошли, наклоняясь к земле.

«Следы! Конец! Следы, следы, следы!» Я бился головой о песок. Потом прицелился, выстрелил. Бандиты попадали. Приподнялись. Я снова выстрелил. Опять упали. Я стреляю — они падают, я палю — они пригибаются. Двое лежали неподвижно. Остальные, как змеи, извивались под пулями. В горячке я не заметил, как выпустил все патроны. Швырнул как можно дальше гранату и, соскользнув с берега к Неману, прыгнул в воду. Не переводя дыхания, что было сил поплыл по течению. Спасла случайность: за высоким бугром меня не было видно. Пока они сообразили, куда я исчез, течение вынесло меня на середину реки. Деревянные руки еле взмахивали, судороги скручивали ноги, перехватывало дыхание, намокшая одежда тянула в глубину. Несколько раз я окунался с головой. Не обращая внимания на пули, метался, как утопающий.

— Винтовки, винтовки давай! — кричали на берегу. — Автоматом его черта с два достанешь. Тащите лодку!

Вскоре застучали винтовочные выстрелы. Пули прыгали вокруг, вздымали фонтанчики у самой моей головы и отвратительно выли. Одна ударилась в воду совсем рядом с ухом. Оглушенный, я пошел ко дну, коленями ударился о песок и опять выбрался на поверхность. Дзинь — пуля снова заставила меня погрузиться. И так без конца.

О чем я тогда думал? Не знаю. Хотелось жить. Даже не знаю, желание или долг были сильнее. Но не это меня толкало вперед, а ужасная злость. Хотя нет, не только злость. Наверное, и то, и другое. Так я и бултыхался, пока наконец на четвереньках не выполз на берег. Выполз и свалился на холодные камни. Подняться не было сил. Ноги свело судорогой. Кое-как очухался, понемножку, шатаясь от невероятной боли, поковылял дальше. Немного согревшись, прибавил ходу, а потом даже побежал.

Румбишкесские комсомольцы готовились к демонстрации фильма, возились с аппаратом, что-то у них не ладилось. Я подбежал к ним босой, с окровавленными и облепленными грязью ногами.