— Бедные вы мои… Винцас в земле, и ты одной ногой в гробу стоял, приехал — на человека не похож, кости да кожа. На дворе осень, самые фрукты сейчас. Подкормить бы тебя, заморенного. Да, как на грех, все продать пришлось…

— Ты, мать, не тревожь парня, — отозвался отец. — Пусть отойдет чуток. Шутка ли — столько крови влили! У него своей, наверное, ни капельки и не осталось, а чужая, сама знаешь, чужой и остается.

У меня наворачивались слезы на глаза.

— А тут каждую яблоньку, каждый кусток смородины налогом обложили, — не отступалась мама.

— Семьи военных освобождены от налогов. — Я не утерпел и вмешался в разговор.

— Так то военные, а мне десятник сказал, что ты простой стриб.

— А Винцас? — По телу у меня поползли мурашки. — Винцас!

— Он погиб.

Не выдержал и отец:

— Издевается, пес. Говорит, если уж вас ваша власть не поддержит…

Я почувствовал, как кровь отхлынула от головы к рукам.

— Это кто ж так говорит? — Я поднялся.

— Накутис. Он теперь десятником заделался. Днем валяется, бока пролеживает, ночью самогон гонит. Пролез, гадина…

Не могу понять, как я тогда, схватив винтовку брата, очутился перед домом Накутисов. Рванул дверь и остановился. Одуряюще пахло жареным салом. Десятник жрал прямо со сковородки шипящие ведарай. И самогон был рядом… Увидев меня, осклабился, пригласил:

— Не побрезгуй!

Щелкнув затвором, я спросил в ярости:

— Почему отцу налог назначил?

— Да ведь я… — Уголки его губ поползли вниз.

— А себя не забыл?

— Так ведь я…

— Забыл, мать твою так, или нет?

— Но я же…

— А нас, семью погибшего солдата, паразит!.. — Я повел винтовкой.

— Промашка вышла, господин Бичюс, не подумал хорошенько, напутал. План положен, а ваша матушка справочку не представила вовремя… — хныкал Накутис.

— А ты сам не мог эту бумажку затребовать?! Или тебе свидетели нужны? Отправляйся, жук навозный, и наведай Винцаса сам! — Накутис рухнул на колени. Его жена и дети кинулись ко мне, едва не свалили на пол. А я кричал: — Это видел? — И тыкал под нос Накутису дуло винтовки. — Вот где моя справка! Пока она у меня в руках, плевать я хотел на твою кулацкую рожу!

Бледная, запыхавшаяся, вбежала мама.

— Господи помилуй! Что ты делаешь, Альгис! — Она повисла на мне.

— Не мешай, мама! Если этот паразит утром не принесет бумажку, что с нас сняты налоги, я его, как свинью, штыком проткну! — Силы мои иссякли, и я отступил к двери, ухватился за косяк. По телу прошел холод, я весь покрылся липким потом. Но все это показалось мне сущими пустяками по сравнению с тем, что я увидел в окно: посреди улицы шел отец. Он торопился. Его седые волосы липли ко лбу, падали на глаза, посиневшие руки стискивали палку, которая помогала ему держаться на ногах. Я выскочил навстречу.

— Отдай винтовку, паршивец! — выдохнул отец.

Я протянул. Он отшвырнул ее в канаву и холодной рукой ударил меня по лицу. Удара я не ощутил — такой слабой была его рука.

— Мальчишка! — Он оттолкнул меня и, собрав остаток сил, повернул обратно к дому. Мать кинулась помочь, но он отстранил ее. Лишь у калитки отец повалился на руки брату. С трудом переводя дух, продолжал в горячке: — Ишь, поганец, вздумал винтовкой справедливости добиваться.

Я шел позади, волочил винтовку, ухватившись за конец дула, и боялся поднять голову…»

— Хоть дверь-то открой! — вдруг крикнул кто-то во дворе.

«Это же крикнул мне тогда брат…»

Арунасу стало хуже. Он поминутно трогал пылающий лоб, тревожно считал пульс.

«Неужели придется умирать в этой прелой соломе, в этом закутке? Раньше целый мир казался тесным, все рвался вперед, досадовал, что сердце бьется слишком медленно. А теперь подошло время согласиться с полной тишиной и покоем. Ну нет!» — Арунас выбрался из своего логова, выпрямился, расставил ноги и начал с усилием разводить руками — делать зарядку. Но вскоре опрокинулся назад в солому и заскрипел от беспомощности зубами. Вдруг ему показалось, что есть еще спасительный выход. «Говорят, моча сгоняет температуру! Ничего, товарищ Создатель, ты еще нас не одолел, еще повоюем! — Он отыскал баклажку, помочился, через силу выпил. — Еще повоюем! Не так-то просто нас взять!» И действительно, вроде стало легче. Так по крайней мере ему показалось после долгих тошнотворных приступов. И он снова стал вспоминать, как преследовал бандитов во время первой своей самостоятельной операции.

«От бешеной скачки жеребая кобыла Скельтиса выдохлась. Словно стельная корова, колыхала животом, мотала головой, но быстрее не двигалась. С нее клочьями валила пена. Потом она остановилась как вкопанная, покачнулась.

— Приехали! — Скельтис соскочил с кобылы, привязал ее к липке у дороги, а сам, ухватившись за мое стремя, крикнул: — Гони, уже недалеко!

Поехали крупной рысью, потом перешли на шаг, опять прибавили ходу, пока наконец за пригорком не показалась полоска леса и не выступили неподалеку от нее дома.

— Который?

— Самый дальний, — Йонас держался за грудь, никак не мог перевести дух.

Я пришпорил коня.

— Осторожно! Может, они еще не убрались! — догнал меня предостерегающий голос Скельтиса, но я уже ни на что не обращал внимания.

Сорвал с плеча автомат и помчался галопом. Перед самым домом огромный черный пес кинулся коню в ноги. Конь шарахнулся в сторону, а я, взмахнув руками и едва не выронив автомат, вылетел из седла. От удара о землю автомат выстрелил. Кривясь от боли, я вскочил и приготовился защищаться, но сразу же понял дурацкое недоразумение и неверной походкой пошел к двери. Порог перешагнуть я не решался. Скельтис тоже не шел внутрь, он, как сумасшедший, крестился и припадал головой к стене. Немного поодаль, возле угла дома, у окна, стоял, вцепившись в доски, Шкема.

— Подлецы, людоеды! — стонал он.

Наконец Скельтис подошел к Шкеме, поднес ему к носу зажженную тряпку и, поглаживая Леопольдаса по спине, уговаривал:

— Все равно нужно войти, все равно нужно…

— Дай и мне, — попросил я Йонаса и долго втягивал острый, едкий дым, пока не закружилась голова. Потом вошел.

Стены просторной комнаты были продырявлены пулями, обрызганы кровью. У стен лежали трупы. Петрикене, крупная женщина, обхватив руками грудного ребенка, навалилась на него всем телом. Широкоплечий Петрикас, ее муж, и двое стариков были скручены колючей проволокой. А дальше лежали дети… Дети, дети, дети — один за другим все дети матери-героини. Орден, торжественно врученный Петрикене несколько дней назад, убийцы засунули ей в рот.

Меня стали корежить конвульсии. Не осознавая, что делаю, я припал к кадке и начал лихорадочно стрелять, поводя автоматом. Кинувшийся сзади Скельтис прижал меня к полу:

— Своих перестреляешь, лейтенант!

Перед глазами мелькали бумажные цветы на фотографии Петрикасов, брусничные веточки на стульях, белая скатерть, покрывавшая праздничный стол, искаженные лица мертвых… Все кружилось и вертелось, потом внезапно куда-то пропало, голова вдруг стала пустой-препустой и от малейшего движения звенела. В глазах рябило. Вдруг я почувствовал, что под кадкой, на которую я опирался, что-то шевелится. Я подскочил, как от выстрела, и ногой перевернул кадку. На полу скорчился четырехлетний ребенок. Мальчик.

— Дяденька, я еще не убитый, — серьезно сказал он.

Мне казалось, что я схожу с ума.

— Поехали! — У меня было такое чувство, что я готов был зубами перегрызть горло. — По коням!

— Лейтенант, нужно собаку взять! Она всегда за конем бегала.

— Бери и поехали!

— И прибрать тут нужно!

— Прибирай и поехали!

Йонас привел нескольких женщин, соседок.

— Обмойте…

— Боимся.

— Мертвых?

— Нет…

— Хоть маленького доглядите…

Охая и причитая, соседки разожгли огонь, поставили воду.

А мы стали собираться в путь по свежим еще следам пароконной телеги. Скельтис схватил винтовку, пошептал что-то и, похлопывая по бедру рукой, пошел к собаке.