— К моей работе это никакого касательства не имеет, — запальчиво возразил я.

— Имеет, и очень даже большое.

— Простите, но я не мог предполагать, что вас вдруг заинтересует чистота моей анкеты…

— Она тут ни при чем.

«Знаем мы, как ни при чем! И откуда он только разнюхал? Альгис наболтал?» И я начал изворачиваться:

— Да, советской моралью в ее деле даже и не пахнет. Девушка была бы она ничего, да беда — с приданым, Биография — прямо-таки пособие для работников угрозыска. Словом, бандитская шлюха…

— Ладно, можешь не продолжать… — Он посмотрел на меня взглядом, в котором смешались жалость и презрение. Опять, стало быть, я маху дал. Намаюнас долго ходил по кабинету взад-вперед, курил, насвистывал мотив какой-то революционной песни. Я ждал и никак не мог сообразить, что ему от меня понадобилось.

— Вся беда в том, — наконец заговорил он, — что ты знаешь, для чего мы ее из лагеря выпустили и в каких целях думаем использовать. Если бы не это, честное слово, я вчера же отправил бы тебя обратно в Вильнюс. Предупреждаю самым серьезным образом: или учись уважать людей, или, пока не поздно, пиши рапорт и подавайся из нашей системы. В какую-нибудь контору костяшки на счетах перекидывать. Иначе, парень, и тебе и нам беды не обобраться.

Я понял, что дело зашло слишком далеко.

— Товарищ начальник, забудьте о сегодняшнем разговоре, а я постараюсь запомнить его на всю жизнь.

— Ну, так много я не требую, — он улыбнулся. — Продержись, пока на чекистской работе будешь, и то хорошо. — Он стал подробно рассказывать о том, как предполагается заманить бандита Скейвиса в дом Шкемы.

На выполнение задания выехали вчетвером. Я нарочно выбрал всех любимцев начальника — Скельтиса, Кашету и Шкему.

В Пуренпевяй поставил ребят в караул, к Шкеме поехал один: решил говорить с Домицеле без свидетелей.

Времени у меня было много. Солнце только показалось из-за леса, на земле еще не просохла холодная осенняя роса. За амбаром хрипло орал петух. И меня вдруг охватило неудержимое желание дурачиться, кричать во весь голос, озорничать. Поднявшись на стременах, я ухватился за ветвь клена и, отогнав коня, повис. Подтянувшись, сел верхом на ветку и дурашливым голосом рассыпался в приветствиях Домицеле, вышедшей из дома.

Она оглядывалась, удивленно приложив палец к губам, потом рассмеялась, поняв, где я.

— Слезай, дурачина. Еще мама увидит! Перепачкаешься.

— Не слезу! — Я подождал, пока она подойдет поближе, спрыгнул и крепко ее обнял.

— О, начальство прибыло! — притворно удивился появившийся в дверях Шкема, словно он и не следил за мной в окно. — Какие новости? С чем пожаловали?

— На подмогу прибыл. Яблоки есть.

— Тогда милости просим, входите.

Старуха о чем-то перешептывалась с дочками, куда-то их посылала, гоняла за чем-то старика. Наконец на столе появилось совсем приличное угощенье и выпивка. Шкема после первой же рюмки незаметно исчез. Старуха отправила Анеле накопать картошки на цепелины, а сама, позванивая ведрами, пошла в хлев. В доме остались только мы с Домицеле.

— Ну, как твои дела? — Я откинулся на стуле, закурил, ощущая приятную сытость.

— Вот уже год и месяц, как учительствую. Никогда не думала, что с этими пострелятами будет так интересно. Ты даже не представляешь, до чего интересно.

Впервые я видел ее такой разговорчивой, улыбающейся, счастливой. И похорошевшей: волосы отросли, теперь она носила короткую модную прическу, пятна на лице исчезли, морщинок не осталось.

— Ты похорошела.

— Не напоминай мне, пожалуйста, о том, какой я была…

Разговор как-то не клеился. Она пробовала рассказать о своей работе, но получалось почему-то скомканно, неловко. Мы молчали, не осмеливаясь смотреть друг на друга. Чего-то ждали. Постепенно я стал рассказывать о своих взглядах на жизнь, любовь, дружбу. Она слушала молча. Потом я заговорил о чувстве долга, о будущем, о служении Родине. И чем больше я говорил, тем ниже она наклоняла голову. И хмурилась. Потом вдруг спросила:

— Арунас, ты когда-нибудь любил?

Я растерялся. И как-то незаметно для себя рассказал ей о своем неудавшемся браке. Получилось искренне, но непонятно — я и теперь не понимаю, с какой стати стал тогда ворошить прошлое. Домицеле слушала внимательно, с сочувствием. Следила за выражением лица, глаз, интонаций. А губы ее порой завершали мою мысль.

Когда я кончил, она с глубоким чувством сказала:

— Это ужасно. Я тоже не лучше, но… Ужасно! — Она посмотрела на меня с грустным сочувствием. — Я сразу заметила, что у тебя неладно. Ну и что же она?

— Это ее личное дело. Для меня она больше не существует. И… оставим ее. С той минуты я ничего больше не хочу слышать о любви.

Домицеле вздрогнула, потом упрямо возразила:

— И все же ничего в мире нет прекраснее любви.

— Придумки поэтов.

— Может быть, но ради настоящей любви я готова вынести все сначала. Даже больше! Только и самой высокой любви нужна хоть капелька счастья.

— Я несчастных не признаю. Природа дала человеку все. И если он несчастен, то виноват сам.

— А она очень красивая?

— Красота человека не в локонах. Если природа сотворила тебя здоровым, нормальным, значит, она сделала все, чтобы ты был красивым. А все остальное зависит только от тебя.

— Ты такой, Арунас… Я иногда тебя не понимаю и даже боюсь.

— А я ненавижу людей без сучка и задоринки, отшлифованных, как зеркало. И позволь мне закончить мысль. Подлинная любовь — это поединок. Легко доступная любовь сразу же надоедает, становится неприятной. А если ты любишь, борись, докажи, что достоин любви. Борись и тогда, когда не будет никакой надежды, когда любимый человек покажется недосягаемым. Добивайся, даже если чувствуешь, что все кончено.

Я изливал перед ней свою мудрость. А Домицеле преданно смотрела мне в глаза и ласково касалась моего плеча. Мне приходили в голову слова одно прекраснее другого, мысли возвышенные и красивые.

— Любовь не признает корысти, ей чужда практичность. Человек может десять раз ошибиться и разочароваться, а на одиннадцатый полюбить сильно, по-настоящему. Ни в одной книге мне не удалось повстречать двух человек, которые любили бы одинаково. Вообще каждый человек любит по-своему, никто не может любить дважды совершенно одинаково.

— А ты сказал, что никого больше любить не будешь?! — опять прервала меня Домицеле.

— Это я так… чтобы попугать тебя… — Я обнял ее и поцеловал.

— Не надо. — Она отстранилась, а сама сжала мою руку и поднесла к губам.

— Что ты делаешь?! Как ты можешь! — Я вскочил, словно ужаленный.

Она чуть не плача, нервным движением проводила рукой по лбу.

— Я понимаю, что любить без мучений невозможно. Понимаю, что человек должен отдавать любви все, без всяких скидок, без всякого расчета. Но и для мук и для самопожертвования должен быть какой-то предел. Я однажды перешагнула эту черту. И если бы не вы — не знаю…

«Перестарался, идиот», — ругнул я себя мысленно.

— Ну, хватит, нечего копаться в прошлом. Это уже позади. У тебя ребенок и еще, наверное, будут… — Я снова поцеловал ее.

— В этом наше счастье. И несчастье. Женщина должна передавать любовь детям. А откуда этой любви взяться, если ее не будет любить мужчина?

Вернувшаяся из хлева старуха долго бренчала в сенях ведрами, словно желая предупредить нас о своем приходе. Потом просунула голову в дверь и поинтересовалась, не подать ли еще чего-нибудь к столу.

— Спасибо, тут всего вдоволь. — Я выглядел, должно быть, глупо, так как не осмелился при старухе поправить растрепавшиеся волосы.

Снова мы остались вдвоем. Мне было хорошо с ней. Но мозг сверлила отвратительная мысль, что сижу я тут не по собственной воле, а по приказу начальства. Я бы, конечно, пришел к Домицеле и без приказа. Но сейчас меня злило, что, ухаживая за Домицеле, я все время должен помнить о ее плешивом муже и думать, как свести разговор к нему. Наконец я решился:

— Очень верно сказано, что любовь во имя любви долго существовать не может. Для любви нужна цель. Надо больше всего любить то, за что борешься, и всеми силами ненавидеть то, против чего борешься…