Начальник курса докапывался до самой сути.
— Вы писали, что за границей родственников у вас нет. А дядя?
— Он застрелился.
— Чем вы докажете это?
— А чем вы докажете, что он жив? — Мое терпение иссякло.
— Вы всегда так разговариваете со старшим?
— Когда требуют обстоятельства. В то время, когда дядя бежал в Бразилию, меня и на свете еще не было.
— Ну-ка, остынь немножко. — Начальник листал мои бумаги и удивлялся: — Если верить тому, что здесь написано, вам можно и без школы присвоить звание.
— Документы я привез запечатанными.
— Да я вас не обвиняю, — улыбнулся начальник курса. — Ну, как там Антон Марцелинович орудует? Жестковат?
— Кремень, — вырвалось у меня против воли, и я смолк.
— Ну-ка, расскажи, расскажи, как он там? Воюет против всех на свете несправедливостей? Может, уже коммуну в своей волости создал?
— Он хороший человек, — ответил я коротко.
— Слишком хороший, — странновато улыбнулся начальник курса. — Для себя и для матушки анархии хорош.
Начальник школы почти не разговаривал со мной. Что-то читал, листал, несколько раз оставлял меня одного в кабинете. Наконец решил:
— Иди обедай.
И только в конце второй недели я попал в огромную комнату, полную военных. Глядя на их спокойные, улыбчивые лица, начал улыбаться и я. Потом осторожно огляделся: ковры, стол, портреты, старая изразцовая печка и лица, лица, мундиры, ордена, ордена, ордена, медали. Только офицер из отдела кадров с шестью, а все остальные… Стоя перед ними, я вдруг почувствовал, что становлюсь все меньше и меньше…
Начальник курса, представив меня собравшимся, сказал в конце:
— Определенные сомнения вызывает отрицательная характеристика комсомола и некоторые анкетные данные. На повторный запрос получили ответ совершенно противоположный, то есть положительную характеристику. — Он выжидающе остановился.
Стоял и я, кузнец своей судьбы. А как ковать эту судьбу?.. Ведь одно их слово может опрокинуть все твои мечты, повернуть вверх ногами всю твою жизнь. И все же я чувствовал себя кузнецом. Что ж, я — это я, какой есть, и всегда останусь самим собой…
И опять посыпались приевшиеся за две недели вопросы.
— Выйдите ненадолго! — попросил меня начальник школы.
Перекошенная дверь закрылась неплотно.
— Хороший парень, — прозвучал бас начальника школы. — И порох нюхал…
— Так подходить нельзя, — прервал его другой, более высокий голос начальника курса. — Положим, что он окончит школу. Допустим, окончил. Можем мы его, такого, использовать для оперативной работы?
— Мы уже используем его, и, кажется, довольно успешно, — возразил кто-то.
Нестройный хор восклицаний и междометий.
— Надо принять, — наступал бас начальника школы. — Парень уже постарался кое-что сделать для советской власти. Одно удовольствие читать. Просто приятно, что есть такие ребята. И семья советская — отец, брат… Кроме того, я очень хорошо знаю. Антона Марцелиновича Намаюнаса. Он зря словами не разбрасывается. Если похвалил, значит, парень стоит того.
На душе стало легко и приятно. Я уже двинулся было от двери, как вдруг раздался ставший звонким, резким голос начальника курса:
— А я, товарищи, думаю, что слишком положительная характеристика Намаюнаса окончательно все запутывает. Этот человек, к вашему сведению, сам в прошлом лишь случайно избежал больших осложнений…
— Он свои ошибки искупил на фронте, — не уступал бас.
— А после войны опять был понижен в должности. И это не делает чести его заступникам…
«Откуда тебе знать Намаюнаса! Попробовал бы ты по лесам, иначе бы заговорил!» Я ловил каждое слово.
За дверью некоторое время царила тишина.
— Да, Намаюнас иногда не считается с выражениями, но он прекрасный человек, — настаивал начальник школы, но кому-то эта уступка показалась недостаточной.
— Вы, товарищ Зеленин, думаете о том, кого защищаете?
— Да уж думаю!..
Тишина и раздраженное, нетерпеливое покашливание.
Что же было дальше? Кажется, бас сказал:
— Пустое все это…
И опять долгая тишина. Кто-то покашливает, кто-то невнятно объясняет что-то, а резкий, звенящий голос начальника курса не уступает:
— Говорите, Намаюнас старается? А что делать такому? Как свидетельствуют факты, люди, имеющие те или другие хвосты, всегда подозрительно исполнительны и старательны.
Я не мог совладать с собой и схватился за ручку двери.
— Еще раз спрашиваю: сможем мы его использовать для оперативной работы или нет?
— Нет!
— Сможем!
— Надо подумать! — раздались нестройные голоса.
— А как с инструкцией быть?
— Исключения допускаются. Он парень не рядовых способностей и из хорошей семьи, — уже не меня, а себя защищал начальник школы.
И опять этот злой голос:
— И тут я мог бы спорить. Соседи о них отрицательно отзываются. Его брат чист — согласен, но отец несколько подозрителен. Три года в немецком лагере — это не шутки. Причем он не участвовал ни в каких организациях Сопротивления, остался жив. А мы прекрасно знаем, что фашисты и там вербовали людей…
Я ворвался в комнату как угорелый:
— Если боитесь ошибиться, не принимайте. Но не думайте, что мой отец… что Намаюнас! Я за них головой ручаюсь! Они честные люди…
— Видите — чувствуется школа Намаюнаса, — сказал обладатель злого голоса, чернобровый красивый подполковник.
— Вы не имеете права так о людях, которых совсем не знаете… Собрали слухи, которые распускают о нашей семье антисоветские элементы, и думаете, что это правда. Некоторые соседи нас ненавидят, но, чтобы заслужить их любовь, надо быть такой же сволочью… — Я не мог подыскать слов. Крикнул и выскочил за дверь.
С момента той злосчастной исповеди Арунаса я был готов к такому удару, собрал в кулак всю свою выдержку и все же не сумел совладать с собой, сорвался. Помчался в свою комнату, собрал вещи, кинулся к воротам, но выйти не смог: требовалось отметить пропуск. Пришлось вернуться.
— Некрасиво подслушивать за дверьми, — выговаривал мне начальник отдела кадров. — Сам ты себе все испортил, комиссию настроил против себя. Теперь не знаю, как решат.
— Мне ничего не надо.
— Ты не имеешь права так вести себя.
— Отпустите меня домой!
Когда я вернулся в ту большую комнату, все уже было решено. Меня ругали за нетактичную выходку. Наконец начальник школы сказал:
— Ты опоздал, отстал от программы. Кроме того-тебе еще нет восемнадцати. Мы твою кандидатуру переносим на следующий год. Тогда все окончательно выяснится, а ты, надеюсь, станешь серьезнее.
Это было самое неприятное решение. Мне не сказали прямо, по-мужски, а оставили мучиться еще год. Еще целый год раздумывать, сомневаться и огорчаться.
Приехав домой, я побежал в комитет комсомола к Грейчюсу с упреком и угрозами:
— Какое вы имеете право клеветать на человека?!
— Подожди, Альгис, хвататься за наган. Что с тобой? Тебя прямо-таки не узнать.
— Еще бы, так расписали в своей характеристике.
— Знаю. Слышал. Но мы уже другую выслали. Прости, если можешь. Это работа Арунаса. Я в тот день около пятидесяти характеристик подписал. Глянул — начало вроде в порядке, — ну и подписал, печать поставил. Но я этого так не оставлю…
Отец все понял с первого взгляда. Подбодрил меня:
— Нет худа без добра. Учебу кончишь, отдохнешь. Может, и лучше, что не приняли. — Моргнув мне, он объяснил улыбающейся матери: — Врачебную не прошел.
«Врачебную! — У меня внутри все кипело и клокотало от бешенства. — Неужели придется всем врать? Неужели я и Шилейкам должен буду так объяснять? И ребятам из отряда, которые верили каждому моему слову, придется жаловаться на всякие недуги? Нет, это уж чересчур! Скорее из дома, скорее из этого несчастного города, скорее в отряд! Там меня поймут, только там».
На улице встретил Люду.
— Приехал?
— Да.
— И не зашел?
— Не мог.
— Что с тобой?
Я не ответил. Шли молча. Люда смотрела на меня ласково, но глаза были печальные и задумчивые. Не мог и я оторвать от нее взгляда и все яснее понимал, что чем дальше стараюсь убежать от нее, тем ближе она мне становится.
