Альгис всеми силами пытался одолеть дремоту и, вспомнив, как принцы в сказках, подвязав под подбородком щетку, могли десять ночей кряду не спать, удивился наивности создателей сказок и улыбнулся им всепрощающей улыбкой. Да, только в сказках все просто и ясно. Там черти — рогатые, ведьмы — страшные, а дураки — умнее всех. Только там злые силы пусть и в самом конце, но получают по заслугам. А в жизни — не все так. Здесь и черти скрываются под масками, а у ведьм — такие личики, что только держись!

«Государство за дураков не в ответе. Оплошал, всю жизнь покоя не будет, всегда найдутся такие, которые припомнят и, дождавшись подходящего случая, посмеются над тобой. До последнего вздоха ты обязан бороться с такими. Древние римляне говорили: пока дышу — надеюсь. А мы ведь комсомольцы, закаленная партией сталь!

А внешность что? Обычная вывеска, и больше ничего. Сколько мне пришлось встречать среди бандитов людей, введенных в заблуждение, обманутых, напуганных, но по натуре честных. И сколько среди наших попадалось карьеристов, которые прикрывались комсомольскими билетами? Цену человека определяет не его общественное положение. Дела человека должны быть мерилом всего…

Помню, как мы, после того как привели бандитов, писали, день и ночь писали, забывая обо всем на свете. Надо было о каждом легализованном лесном записать все: когда на свет появился и когда умирать собирается. Но не это волновало меня. За каждой бумажкой стояли люди, семьи, судьбы, жизни… Кого там только не было! Клички как на подбор. Среди старолитовских Шарунасов, Пикуолисов и Перкунасов нашелся даже один Наездник.

— Откуда такая занятная кличка?

— А черт его знает. Видать, за кривые ноги прозвали.

Был среди них и Безмен.

— Пришел я домой после месяца отлучки вшивый весь, — объяснял он, — и слишком много воли себе дал. Баба не вытерпела, схватила безмен и пошла крестить меня. А эти «освободители» и ухватились. Как клеймо лошади припечатали.

— Говоришь, не посмотрела, что вооруженный ты?

— На кого-нибудь я, может, и нагоню страху, да только не на эту ведьму. Разозлилась, змея подколодная, и забросила винтовку в колодец. Бяржас к дереву меня приставил, думал, я вам отнес. Словом, кругом беда. Хотя бы винтовка была как винтовка. А то вместо мушки спичку вставлял…

Пожилой дядька расфилософствовался:

— Я, знаешь, немножко наукам обучен. Не какую-нибудь там современную, а царскую четырехклассную кончил. Вначале я не соглашался, да пришел этот наш лесной капеллан и по-ученому мне растолковал, на лопатки положил.

— Интересно…

— У меня и сейчас из головы нейдет. Какую, говорит, большевики Литву создают? Тарибу[28]… А ты, говорит, прочти с другого конца. И выходит — убирать. Это по-русски, говорит, значит, уничтожать. Ну подумал я, так и так — погибать. Пусть хоть в родной земле схоронят.

— Ученый ты, дед, еще какой ученый. Я в лесу приметил твои способности, когда мы с тобой из-за церкви схватились. Только смотри сулу не пей, захмелеешь: если читать с другого конца — выходит алус![29] Следующий!

— А ты не дурак, парень, — покачивая головой, сказал «дед».

Самым интересным был великан.

— Фамилия?

— Трумпис[30] Лаймонас, сын Пятраса. Двадцать пять лет. Середняк. Не судим. Никакими болезнями не болел. Номер ботинок — сорок шестой, поношенный. Головы — шестьдесят второй.

— Хватит! Почему в лес ушел?

— Длинная история, комсаргас.

— Ты слишком не скрытничай, а то как бы здоровью не повредило. Только не тарахти, как заведенный, чтобы записывать успевал.

— В армию, значит, меня призвали. Пошел я и говорю: сестра умерла, дайте схоронить. Сначала не поверили, но люди подтвердили, и отпустили, значит. Ну, во время похорон свалилась мать. Слегла, значит. Привез домой, уложил и сижу у постели камнем: и не привязан, и шевельнуться не могу. Ни умирает, ни выздоравливает старуха. Две недели себя и меня мучила, пока пробил ее час.

Схоронил и ее. На кого теперь хозяйство оставить? Как-никак всякой живности полны углы. Пока искал кого в помощь, пока старика с дочерьми упросил переселиться, гляжу, дом уже окружен.

Дезертир!

Какой к черту дезертир, говорю. Мать хоронил. Не верят. Не ври, мол. То сестру, то мать. Запутался, мол, во враках. Стрибуки руки скрутили и повели, как убийцу какого. Как ни объяснял в волости, не верят. Ну и взбесился я, значит. Выломал решетку, отнял у стоявшего на посту молокососа винтовку и дал тягу.

А куда податься? В лес, известно. Вначале думал, один всех стрибуков раздеру. А когда охолонул — волосы дыбом встали. Да поздно уж было.

Ну, а потом младшая дочка старика мне приглянулась. Вроде бы поженились. В отряде капеллан был…

— А теперь?

— И теперь есть. Черт его не берет. Из Жемайтии прибежал, вроде бы родственник самого Плехавичюса. Он и окрутил нас. Знаешь, интересно. В лесу… Я еще ни разу такого не видел. И крест, и винтовку мы целовали. Потом сулу с самогоном пили. Ну и мастер же этот старик сулу готовить. Приезжай как-нибудь, угощу. Так на чем я, значит, остановился?

— Винтовку целовал.

— Ну, а потом, сам понимаешь, жинка пополнела. Тогда уж не война в голове. Доски для колыбели начал сушить. Так и занимался хозяйством, как заяц: один глаз спит, другой караулит. Хорошо еще, что здоровья мне не занимать.

— Дурак ты, Лаймонас, — сказал я Трумпису, — ведь ты в свое время советских партизан поддерживал.

— Поддерживал, чем мог.

— Так зачем же с этими связался?

— Эх, начальник, живя в лесу, и умник в кусты глядеть станет. Вы сами видели, хозяйство — словно остров.

— А теперь что делать будешь?

— Жить.

— Убьют.

— Может, как-нибудь выкручусь. Потайной бункер вырою, с двумя выходами. Если схватят, то не иначе днем. Но при свете я и поберечься могу…

Когда вот так записывал я чужие беды и несчастья, свои показались смешными, пустячными. Подумать только: какая-то выдуманная Арунасом характеристика. Серьезные люди лишь улыбнутся да на подтирку пустят эту выдумку. И все.

А тут — искореженные души, растоптанные мечты, искалеченные жизни. Ведь, по существу, это неплохие люди. А кто не ошибается? Такие бури пронеслись! И покрепче головы мутились. А тут великан с умом ребенка.

В конце концов с бумагами разделались. Обоих «гвардейцев» собирались отправить в уезд, а остальных отпустить.

— Мы им винтовки обещали оставить, — несмело сказал Намаюнасу Скельтис.

— А кто вам разрешил?

— Обстоятельства, — сказал я и удивился своей смелости.

Начальник молча смотрел на нас.

— Мы прикинули и так и эдак, другого выхода нет, — объяснял Йонас. — Для чего людей из леса тащить, если им все равно каюк будет? Пускай защищаются, и нам легче: если не любовью, то страхом будут привязаны.

— А если не разрешу?

— Тогда, начальник, я один их защищать буду, — сказал Йонас тихо и твердо.

— Ну, а ты, интеллигент пролетарского происхождения?

— Я со Скельтисом. Если они вернутся в лес, добра не ждите. Кроме того, это ведь не последние, а первые.

Намаюнас бушевал и ругался:

— А если поднимут дело, что они этим оружием активистов убивали, кто из вас тогда за меня в тюрьму пойдет?

— Ну, если так надо, я готов…

— И я…

— Вот ослы, чтоб вас… Ну и влип в историю.

Он звонил в уезд, советовался, раздумывал, несколько раз беседовал с легализованными, наконец решил:

— Выдадим им только советское оружие и оформим всех как активистов и наших доверенных. Но не дай бог Гайгалас-старщий узнает, он меня в бараний рог скрутит.

Через два дня пришли еще семнадцать лесных. Легализовались мужики самых беспокойных деревень. Больше десятка людей явились из соседних волостей. Теперь по этим деревням не мы, а «гвардейцы» Патримпаса шли с оглядкой, поскольку бывшие их подчиненные знали повадки тех, с кем прежде водили дружбу, и следили за каждой тропкой. Они даже старый школьный телефон починили и сообщали теперь нам о всех передвижениях бандитов…