— Руки на стол! — Скейвис навел на нас револьвер.

«Поздно. Теперь нельзя шевелиться. Выстрелит. А может быть? Сейчас, когда руки класть будем?»

Великан отвел руку с револьвером и мирно посоветовал:

— Спрячь игрушку, а то как бы я не отнял.

Скейвис дернулся, его глаза заскользили по лицам, и под этим взглядом медленно склонялись головы. Мужики смотрели в пол, себе под ноги. Вдруг я понял, что от того, поднимут они головы или нет, зависит наша судьба.

— Сговаривались? — крикнул Бяржас.

— Разговаривали, — ответил я за них. Мужики снова взглянули на меня исподлобья. — Ваш атаман слов боится больше, чем винтовки.

Головы поднялись. Люди напрягли слух. Я перевел дыхание и подтолкнул Йонаса коленом, чтобы говорил. Он молчал.

— Ты, Бяржас, ни за какие деньги без оружия не пошел бы к ним на переговоры, — сказал двойник Йонаса, — а их, как видишь, не только стрельба интересует. Говори, комсаргас.

«Почему я? Знали бы вы, что сейчас этот «комсаргас» думал. Но если уж просите, значит, надо говорить. Только что же я скажу? Нельзя выпускать инициативу из рук», — в спешке мысли путались.

— О чем тут долго говорить? Есть среди вас такие, кто убивал евреев?

Молчание.

— Негодяи, убившие детей Скельтиса, есть?

Молчание.

— Вот и весь разговор. Идите по домам, захватите еду, потому как кормить вас, пока документы оформим, у нас нечем. Больше трех суток, думаю, не задержим. Это мое последнее слово.

И опять молчание, только шорох: мужики вставали с мест.

— Ни с места! — крикнул Скейвис. — А кто от монголов будет защищать наших братьев и сестер? Кто отомстит за замученных в Сибири? Кто не даст большевикам стереть с лица земли литовский народ? Кто защитит литовские школы, костелы, памятники? Молчите?! Двух вшивых комиссаров испугались?

Мужики повернулись к нему. Слушали. Некоторые почесывали затылки. Я не знал, что говорить, хотя чувствовал, что дело поворачивается не в нашу пользу. Слова Скейвиса горячили кровь у лесных.

Скельтис поднялся, откашлялся перед длинной речью. У меня вдруг мелькнула спасительная мысль. Я вскочил и встал рядом с ним:

— Люди, сколько сестер и матерей в этой деревне у вашего Бяржаса или, попросту говоря, Людвикаса Скейвиса? Ни одной! Мы с ним из одного города, даже из одной гимназии. Он прекрасно знает, какой я комиссар, а я еще лучше знаю, что он за атаман. Пусть скажет, как в городе грабил магазины и за что застрелил гимназиста Виктораса Гечаса?

— Всем комсомольцам то же будет!

— Врешь, не будет! Ты сюда прибежал только потому, что в городе у тебя земля под ногами горит. Хочешь продлить свою грязную жизнь за счет этих мужиков! — Я закрыл глаза, увидев перед собой дуло револьвера, но не замолчал. — Ты как Гитлер: покупаешь каждый день жизни ценой крови невинных людей! — Грохнул выстрел. Послышался шум, и все стихло. Я медленно открыл один глаз, второй свело судорогой, и он не слушался. Передо мной была широкая спина Йонаса. Я опять выкрикнул: — Но люди поймут, что слишком дорого платят своим собственным палачам! — Я взглянул из-за плеча Скельтиса и увидел, что Скейвис и его спутники сидят разоруженные. — Все. — Я сел и еще долго не понимал, каким чудом остался в живых.

— Ух, Длинный Черт, во дает! Как по-писаному чешет, — захохотал громкоголосый детина. За поясом у него красовались два револьвера. — Складно, как ксендз… А что ты, Бяржалис, можешь сказать?

Людвикас встал.

— Предатели! Против троих всей сворой! Но ничего, вон наши идут! — И когда все обернулись к окну, он метнулся к другому, ударил плечом и вывалился наружу вместе с рамой.

Несколько мужиков щелкнули затворами, но стрелять не осмелились.

— Догонять? — В окне показалась голова часового.

— Черта с два ты его догонишь! — разозлился Скельтис. — Вот вам и весь сказ. Теперь пути обратно нет.

Построились по двое и двинулись. Двадцать семь мужчин и двое пленных из «гвардии» Патримпаса. Целый отряд! С винтовками, автоматами, пулеметами. А сколько патронов в этих ружьях! Сколько жизней они бы еще отняли, сколько слез пролилось бы… Но не только оружие несли. Свертки с едой. И не на три дня еду взяли, на дольше…

«Вот подлые. Загодя приготовились, а сколько крови попортили!» — ругался Скельтис.

— Разрешишь, комсаргас, песню? — прогрохотал великан. — Ведь теперь ты наш атаман. — Давайте, если горла не жалко.

Как умели, так и пели. Так с песней и дошагали до нашей казармы…»

Арунас все еще был занят собой.

«Итак, все отдавать и все получать. Великолепная формула, годная на любой случай жизни. Для каждого — кто в шинели и без оной, — сердито думал он. — Для каждого!

А что, неплохо сказано. Даже теплее стало. Смотри-ка, и холод отступает перед этой формулой.

А все же, для чего мне понадобилось натягивать на себя шинель?

Черт знает, такая уж, видимо, у меня планида. В училище, правда, нам об этом денно и нощно говорили. Да что легко достается, легко и теряется.

Вы ассенизаторы революции!

Выгребай всякую нечисть — преступников, шпионов, да еще разговаривай с ними, как с людьми, ни днем ни ночью об отдыхе подумать не смей.

Вы слуги народа!

А что значит слуга?

Мы — рыцари революции!

Это уже другое дело. Сердце мундиром, как панцирем, прикрыто. Два ряда блестящих пуговиц. Фуражка с красным околышем и синим верхом, белые перчатки, шпоры, сабля. Не хватает только коня… Ум холодный, сердце горячее, руки чистые.

Что-то путаются мысли. Не из-за этого я шел. Я всегда любил форму, но причина не в этом. Начнем сначала. Все отдавать и все получать!

Совершенно верно. До того, как я надел эту форму, не было у меня ни холодного, ни горячего, ни чистого. Папаша подталкивал мощным плечом, а сам я воевал с единственным своим врагом — Даунорасом. И немного с Альгисом Бичюсом…

Горячишься ты, Арунас, не в меру. Постарайся уснуть хоть немного. Береги силы. Да, такую форму стоит носить. По ней теперь человека ценят. Вот почему мне понравилась шинель с желтыми погонами из сусального золота и с голубым кантом. Голубое — небо, красное — любовь, желтое — ненависть. Замечательное сочетание…

Есть о чем вспомнить, хотя в первые дни солоно пришлось. И помещение холодное, и столов не было, и одеяла старые, и с еды воротит. Крутили парней не только на турнике! А мне везло. Уже в первые дни начальник курса вызвал меня и выложил на стол мое заявление.

— Что это значит? — спросил он.

— Я не согласен с официальной характеристикой на Бичюса. Он прирожденный чекист.

— Вполне возможно. Но у него в Бразилии родственники.

— Его отец говорит, что дядя давно умер.

— А вы уверены в этом?

— Вроде бы…

— А дочка директора департамента?

— Он с ней больше не дружит. Мы обязали его.

— Уверены?

— Кажется…

— Вы, курсант Гайгалас, собираетесь стать чекистом. Никаких «кажется» или «вроде бы». Факты, только факты должны вас интересовать…

Факты! Вот и весь разговор. И Альгис все не приезжал. Пришлось даже письмо ему написать. Лучше бы мне не соваться в это дело, очень уж мило он потом отблагодарил меня. Вот вам и товарищ, дорогой мой капитан Намаюнас, вот вам и «познай себя»!..

Ничего более глупого, чем эта формула, вы придумать не могли? Человек, позаботься о себе, и я помогу тебе, говорит бог. Говорить-то говорит, а когда до дела дойдет — черта с два, никто не помог и не поможет, если сам не постараешься. На бога надейся, а сам не плошай.

Ну, засыпай, Арунас, пора. Двенадцать скоро. Потом ведьмы не дадут. Припрется из леса какой-нибудь злой дух, и пиши пропало — глаз не сомкнешь. До первых петухов постарайся поспать.

Нет, видать, они уже не придут. Спи, парень, и набирайся здоровья…»