— Наш комсорг, — сорвалось у Йонаса.

Это непривычное для лесных и вместе с том пугающее слово произвело впечатление. Тишина длилась слишком долго. Мое сердце опять затрепыхалось. Мужики смотрели на меня с откровенным любопытством, смешанным со страхом, словно я держал в своих руках их судьбы и связку гранат в придачу.

— А по-литовски он говорит?

— Говорю. — Я не узнал своего голоса.

— А я думал, он русский.

У меня что-то дрогнуло в горле, и я не смог произнести ни слова. Великанистый детина рассмеялся, казалось, пустая бочка покатилась:

— Боишься, как бы не съели?

— Загрустишь, когда на ваши делишки посмотришь.

— Такой молокосос, а уже комсорг! Быстро вам новая власть чины раздает. Комсорг? Комсаргас[27]. А сколько большевики тебе платят за каждого литовца?. — спросил самый старший по возрасту.

— А ничего не платят.

— Так с чего же ты живешь?

— Пока на контрибуции перебиваюсь.

Собравшиеся сдержанно рассмеялись, они не хуже меня знали, откуда мы достаем хлеб и приварок.

— Ну и Длинный Черт! — опять покатилась пустая бочка, а я вспыхнул и даже не подумал, что с той минуты этот детина стал как бы моим крестным отцом.

Длинный Черт! Кличка прилипла ко мне. И теперь под ней хожу. Может, черт, может, ангел, но что длинный, то длинный.

— Дедушка говорил, как ты хату не дал Шкеменку сжечь, — спасибо. За доброе сердце спасибо. Не забуду я твоей доброты. — И стал рассказывать подробно всю историю, еще от себя добавил: сутки, мол, я Леопольдасу припаял да по шее надавал.

Напряженность вдруг как-то растаяла. Бандиты смотрели на меня с надеждой. Ах, какие там бандиты! Бараны, а не бандиты. Растерянные, послушные, думавшие, что из трясины, в которую они попали, нет выхода, и ждавшие американского чуда. Пугал их еще немного этот «комсорг», они боялись сходства со словом «сторож». Однако за страхом стояла и надежда, что наконец-то они встретили человека, который как раз и нужен в их несчастье.

— Старый-то Шкема, гадина, тот еще орешек, — пустился в рассуждения мужчина с забинтованной головой. — При Сметоне, когда старостой был, такой штраф мне припаял, что судебный пристав корову со двора свел.

— Хорош скряга, — поддержал его наш второй провожатый, двойник Йонаса. — Из-за него, гада, немцы у меня клячу забрали. А теперь он своего младшенького в стрибуки сунул и опять над нами начальник. Плохих помощников себе подбираете, комсорг.

— А дай вам лучшего, малоземельного, так вы его сразу в лес и под дерн, — ответил Скельтис.

— Это не мы, это «гвардия»…

— А черт вас разберет! Где вы были, когда Бенюса Усаса, инвалида, что из армии вернулся… Опять скажете — «гвардия». А Навикаса? А семью Дидюргиса? А кузнеца из Приетилы? Головами качаете? «Гвардия» убивала, а вы на посту стояли. Заступился кто-нибудь за невинного человека? Кто из вас пальцем шевельнул, чтобы не дать моих детей?.. Так какой к дьяволу порядок вы защищаете?! Давайте начистоту: сунулись вы хотя бы к одному комиссару? Пустили под откос поезд? Только безоружных рвете, да еще бахвалитесь…

Пришлось Йонаса и коленом подталкивать, и за полу дергать, чтобы утихомирился.

— Разговор у нас короткий: сами закрываете лавочку или ждете, пока мы на замок замкнем?

Казалось, дискуссия окончилась. Все приготовились к последнему шагу. Но никто не осмелился шагнуть первым. Тишина короедом точила нервы.

— Видать, ты ученый, раз в комсоргах ходишь, — нарушил молчание пожилой мужик. — Умный, стало быть. Наверное, толкуешь, что бога нету?..

— Нету.

— Вот видишь. А костел?

— Костелы есть. В нашем уезде двадцать два действующих и четыре закрытых.

— Спасибо, что сосчитал. А этому своему усатому богу в наших костелах будете поклоняться или свои построите?

Я вскочил, но Йонас дернул меня, усадил и так прижал, что я чуть было не вскрикнул. Это был знак, что дело очень плохо.

— Ты его не трожь! — все же не смог я удержаться.

— Вот видишь. А чего ж ты нашего трогаешь?

И разговора как не бывало. В меня впились подозрительные, настороженные, укоризненные взгляды. А дядька продолжал свою жвачку:

— Не попрет ли он нас в Сибирь? Не поженит ли таких, как мы, с белыми медведями?

— И там люди живут. — Я немного отошел, и Йонас отпустил колено. Надо было сдать назад, но для разворота почти не осталось места. Кое-как все же выкрутился: — Что же касается нашего бога, то он подобрее вашего: кого лесные увели, те уже никогда не вернутся, а кого мы с места подняли, те хоть из Сибири, но письма домой пишут.

Скельтис похлопал меня по ноге и, скрутив самокрутку, протянул в качестве награды.

— Что правда, то правда, — поддержал похожий на Йонаса мужчина. — Ладно, хватит разговоров. Лучше скажи, винтовки нам оставите?

— А для чего они вам? В зубах нечем ковырять?

— Ну и Длинный Черт! Гу-гу-гу! — затрубил мой крестный. Такого смеха я еще никогда не слыхал. — Ты серьезно говори, комсаргас. — Ему явно нравилось произносить это слово.

— Что с ружьями делать будете?

— У Патримпаса, как тебе известно, есть «гвардия», которой верховодит Бяржас. Безоружных они нас как траву покосят.

Я почувствовал себя хозяином положения. Люди, которых я боялся, теперь вели со мной переговоры. Мне казалось, все в порядке, остается только взять на себя ответственность.

«Пообещаю, а если не оставят? Что тогда с ними станется? Что будет с другими, которые поглядывают из-за кустов и собираются поучиться на этом примере? Ну как опять в лес подадутся? Какими коврижками тогда их выманишь? Положеньице, черт бы его побрал! Не обещать нельзя, а обещать не уполномочен».

— Да и у Вайдилы отборные головорезы.

С каждой такой фразой мое отчаяние росло.

И чем больше я думал, тем большим бременем ложилась на мои плечи эта злосчастная ответственность. Я чувствовал, что должен вести этих людей до конца. Должен идти с ними и всем делиться. Они мне ни много ни мало — жизни, судьбы свои доверили. А я им что?

«Кто я такой? Рядовой комсорг. Имею я право так поступить? Ведь на это требуется разрешение».

Надо было что-то отвечать. И мы произнесли почти одновременно:

— Оставим!

— Бяржас! — крикнул со двора часовой.

— …Только сначала зарегистрируем ваше оружие, запишем как казенное имущество…

Йонас дергал меня за полу, так как теперь эти слова не имели никакого значения. Мужики прятали только что вынутые листки, застегивали пиджаки, теснее прижимались друг к другу. Совсем как у нас, когда ждут строгое начальство. Скельтис вскочил.

— Сиди! — крикнул его двойник. — И не бойся, — сказал он немного тише. — Сколько их?

— Трое.

— Слава тебе боже.

Мне показалось, что из-под овчин выглянули волчьи уши.

Широко, с шумом распахнулась дверь, и в проеме появился улыбающийся Скейвис. Его сопровождали двое. Слева стоял тот самый крестьянин, который приезжал сообщить, что в Клевай нагрянули бандиты. Теперь он был подтянут и не такой загнанный, как тогда. И второго я узнал: та же немецкая пестрая ленточка на шляпе, то же лицо, запомнившееся в свете зажженной спички. По спине пробежал холодок: я узнал одного из тех, кто вел нас с Арунасом в осинник.

— Здорово, мужики! — крикнул Скейвис. — По какому случаю сход? — Он окинул всех веселым взглядом и натолкнулся на меня. Нахмурился. Лицо стало серьезным, резким. А я, не зная, что делать, разглядывал ремни, перехватившие грудь Скейвиса, раскачивающийся бинокль, блестящие пуговицы, его спутников, на немецкий манер державших руки на автоматах. — Кто такие? — Людвикас все больше хмурился и, не спуская с меня глаз, медленно расстегивал кобуру. — Здравствуй, комсорг! — наконец узнал он. — Где схватили?

— Сами пожаловали, — сказал великан и рассмеялся.

Мы со Скельтисом молчали. Он жал мне колено, я — ему.

«Еще минуту… Еще одну. Ну, третью, последнюю… И вытащу пистолеты. Пиджак расстегнут. Выдержка! Еще секундочку…»