— Да ничего там, начальник, такого особого не будет. Поговорим и приведем. А может быть, и говорить не придется, — опять вмешался Йонас.
— Ну-ну! — погрозил ему Намаюнас. — Он все раскумекал! Гляди, просчитаешься, я тебе! А теперь присядем перед дорогой. — Сам он вышагивал около нас и дымил, словно хотел окурить от злого глаза и призраков. — Ну, двигайте.
По-над землей, в остывшем за ночь воздухе, стлался туман, он скапливался в низинках и то клубился, то вязко колыхался на пригорках. Далеко вокруг был слышен каждый звук. Но видно ничего не было. Чувствовалось приближение осени.
— Ты, Альгис, особо не пугайся, — наконец заговорил Йонас.
— А я и не боюсь.
— То-то вижу.
Где-то налево должно было взойти солнце. По правую руку остались Клевай и неглубокая безымянная речушка. Вместе с ними осталась и моя храбрость.
Мы шли лесом.
— Я понимаю тебя, — опять заговорил Скельтис. — Наплевать на смерть многие могут, но умереть для того, чтобы другие жили, не у каждого получается. Под горячую руку всякий может героем стать. А тут надо все обмозговать, наперед приготовиться. Чтобы пойти на такое, всю жизнь нужно по совести жить, иначе ничего не выйдет. А ты только начинаешь свою дорогу…
— Аминь, аллилуйя…
— На политзанятиях ты мастак кровь горячить. И ловок на слова. Так вот ответь мне, куда нам девать всех, кто думает не по-нашему?
— Перевоспитать.
— А как тогда понимать лозунг, который ты над дверью повесил: «Кто не с нами, тот против нас!»?
Я растерялся, не нашелся что ответить. Да, схож с моим отцом Скельтис, говорит тихо, да крепко.
— Я и сам прежде верил, что поляк, да еще рыжий, — уже не человек. А теперь учитель, что меня такому учил, совсем другое детишкам в головы вдалбливает.
Было ясно, что он и по мне пройдется. Я молчал и ждал. А Йонас неторопливо продолжал:
— Так вот, комсорг, когда агитируешь, хорошенько подумай, что ты человеку в башку вгоняешь.
Возражать было нечего.
— Но и бандюг жалеть особо нечего. Хорошо знают, что натворили. Знают и то, что ответ держать придется. Однако боятся, чтобы власти слишком их не прижали, не стали платить той же карой.
На этом и закончилась наша беседа. В Ожкабуджяй в заброшенной усадьбе Сребалюса нас встретили двое. Один — огромный детина, прямо-таки великан, другой — похожий на Йонаса дядька.
— Кто такой? — кивнул в мою сторону Йонасов двойник.
— Нужен, — ответил Скельтис.
С усадьбы пошли в лес. Хотя туман рассеялся, я ориентировался плохо. Потом снова выбрались на опушку и приблизились к небольшой усадьбе. Вокруг дома расхаживали вооруженные люди.
— Караул можете не выставлять, наши не придут, — сказал Йонас.
— Мы от своих…
Вошли в дом. Я осмотрелся. Сидят вдоль стен, потягивают самокрутки тихие, медлительные люди. У каждого между колен оружие — у кого винтовка, у кого автомат, у кого пулемет. Сердце вдруг вскинулось и затрепыхалось. Так, наверное, дрожит попавшая в силки птичка… Заметалось, отыскивая, куда спрятаться, застучало в горле, висках, в животе.
Кое-как я справился со страхом и начал подыскивать место. Нашел. Выбрал с таким расчетом, чтобы удобнее было наблюдать. Люди как люди. Ни шаулисской формы, ни знаков, ни повязок, ни кокард, ни крестов, ни гербов литовских — ничего такого. Домотканая одежда, кто в сапогах, кто в клумпах. На одном немецкий мундир, на другом советский китель, но все это как-то по-крестьянски переделано: погоны содраны, пуговицы перешиты, некоторые подпоясаны обыкновенным брючным ремешком.
И руки на ружьях пахарские, натруженные, мозолистые — с черной полоской земли под ногтями. Ни одного белоручки, ни одного жирного или очкастого, хоть чем-нибудь выделяющегося, чтобы можно было угадать в нем старшего. Пахари и пахари. Если бы не оружие — прямо-таки сельский сход.
Скельтис, заметив мое волнение, толкнул меня коленом: мол, не волнуйся, спокойнее, они тоже побаиваются нас с тобой.
— Значит, так и сели, бога непомянувши? — раздался голос из угла.
— Не знаем, какому богу вы молитесь.
Закурили и мы. Покупные. Угостили. Обе пачки были тут же опустошены мужицкими руками, и засветились огоньки, и повалил дымок.
— Хорош дух! — пробасил провожавший нас великан. — Читай, Скельтис, лекцию.
Йонас не встал. Уставившись в стол, он заговорил совсем по-домашнему:
— Вы мои разговоры знаете. Ничего нового я не прибавлю. Кончайте свою игру. Не для мужиков она. Вижу, что не только мне, но и вам эти прятки по кустам все жилы повытягивали. Зима на носу…
Ничего вроде особенного не сказал, а мужики расчувствовались, закивали, стали подталкивать друг друга.
— Руки по работе тоской изводятся, — продолжал Скельтис. — Мне-то теперь что? Одна шапка — все богатство. Мог бы и покуролесить, да только невинные ребятишки ваши своих глупых отцов недосчитаются. Не приведи господь, односельчане, кому-нибудь в моей шкуре очутиться. От души говорю.
Одобрительное бормотанье взметнулось, смешалось с дымом и осело в углах.
— Интересно знать, как бы ты заговорил, очутись здесь Пускунигис? — спросил щербатый парень с заячьей губой.
Скельтис поднял голову. По его костлявым скулам задвигались желваки, и он рубанул, не таясь, напрямик:
— С ним разговор короток — уложил бы паразита и пулю выбросил бы. Я его детей не убивал. И не с такими говорить пришел. Ну, а с вами поговорю. Все время вы, сельчане, чувствовали какую-нибудь власть на своей шее. Все они вам до чертиков надоели, всем вы давали и ни от одной ничего не получали. И было хорошо, вы были довольны? А эта власть, которая обещала кое-что дать вам, вдруг не угодила, стала нехороша? Сами решили властью заделаться, за винтовки взялись. Один от большого ума, другой по глупости, третий из страха, четвертый так себе, не пропадать же добру зря. Ну и как? Долго повластвовали? Черта лысого! И в лесу нашлись на вашу шею начальнички. Правильно я говорю?
— Нашлись… — неохотно поддержало его несколько голосов.
— Значит, вопрос о власти мы решили. Власть должна быть. Теперь выбирайте, которая лучше, которая дальше поведет.
— Дело тут ясное. Ты вот скажи, мил человек, сколько нам эта хорошая власть всыплет?
— Глядя по тому, сколько вы ей насолили. Если людей не трогал — ступай землю паши. А коли приложил руку — отсидишь положенное: хватит времени и на раскаяние и на молитву. Ну, а если был иродом — отвечай за кровь.
— А если Америка зашевелится?
— Тебе-то что с того? Вернется господин и долговую книгу с собой прихватить не забудет. Ведь твое хозяйство, Эйтвинас, не будь Советов, с молотка пустили бы. Сколько в вашем отряде крепких хозяев? Ни одного. А помещиком даже и не пахнет. Эти разбежались. В городах по щелям попрятались. Первым лыжи навострил Сребалюс из Ожкабуджяй. За ним — Кувикас, Криступелис… А вас, дураков, науськивают, подстрекают королевство Витаутаса создавать. Кто вами верховодит? Те, кто евреев стреляли? Те, кто никогда ничего, кроме денег, не любили? Им поместий захотелось, а вы платить своей кровью должны.
С каждым словом Скельтиса мужики как-то сникали, оседали, словно догорающие свечи. Возразить им было нечего. И смотреть на них было тяжко. Глупые, темные, те, чья грамота началась у даватки[26] и окончилась у ксендза.
— А теперь доставайте листки, если еще на курево не пустили.
Все зашевелились, полезли в карманы, начали шарить за подкладкой, за голенищами, в шапках, доставали припрятанные поукромнее тексты закона об амнистии. Уткнулись в них.
— Что же не нравится?
— Слишком мягко стелете. Трудно поверить.
Вдруг вскочил парень с заячьей губой и стал размахивать бумагой:
— Правильно: если забывать, то забывать все, с обеих сторон. Только, по-моему, и ты не очень надежен, Йонас. Лазил сюда с одним, теперь привел другого. Не слишком ли много наобещал?
— Тот заболел, — выдавил Скельтис.
— А этот?
