— А вы?

— Я, так сказать, братская помощь…

— Плевать мне на то, что о нас будут думать за границей. Мне куда важнее, что станут говорить наши люди, бедняки, новоселы, деревенские.

— И я бы так полагал: заграницы бояться — так и революцию не стоило делать. Но что есть, то есть, и у нас нет права менять что-либо.

Эта новость меня ошеломила, но я не хотел сдаваться, продолжал спорить. Меня подогревал полученный на различных курсах заряд, тянула за язык простейшая логика.

— Мы воюем за социализм, за прекрасную жизнь для всех. И плевать мне, что об этом думают буржуи. Важно, чтобы нашим людям было хорошо, чтобы они были довольны. Не понимаю, кому на руку такие выверты?..

— И я, Альгис, в толк не все возьму. Всю революцию прошел, две войны отвоевал, вот уже двадцать пять лет в партии. — Он вдруг спохватился, обнял меня и уже совсем другим тоном закончил разговор: — А ты, мой милый, не фыркай, раскидывай мозгами. И не пугай ребят стрельбой, они стрельбы побольше твоего видели. Не грози на губу посадить. Это святые люди…

Я был обезоружен, но продолжал настаивать на своем:

— Но ведь он против социализма.

— Оба вы шибко разбираетесь в социализме! Видит парень несправедливость — и возмущается. И очень хорошо делает, что возмущается. Не дай ему бог перемениться. Если вы все перестанете быть такими — пропащее дело, не кровь, а тина захлестнет революцию. А теперь ступай, поговори со Шкемой по-человечески, по-товарищески. Объясни, что безземельный и бедняк прекрасно знают, для чего их сыновья за оружие взялись. А на все остальное действительно наплевать. Ведь не ради орденов и денег мы сюда собрались. Скажи ребятам доброе слово, посоветуйся насчет похорон Жибертаса. Надо бы торжественно, хороший был парень!

Я выпустил Леопольдаса, извинился:

— Прости, я погорячился!

— Наорал при всех, а прощенья просишь у отхожего места?!

Я повторил в казарме, при ребятах. И все же чувствовал, что между мной и Леопольдасом прошла тень.

Да, тень на нем действительно была. Она росла, сгущалась и наконец приобрела конкретные черты.

Шкему в отряд пригнал страх. Он стал народным защитником, чтобы не тронули хозяйство отца. А когда парень живым умом понял, что это действительно правильный путь, когда он искренне пошел за нами, его самым грубым образом прогнали — за грехи родителей. И дали понять, что позорное клеймо кулацкого сынка останется на нем на веки вечные. Гайгалас-старший постарался. И Леопольдас не выдержал, помутился разум у паренька».

Альгис старался отвлечься, смотрел на звезды.

«Как-то там Арунас?.. Странно как, смотришь на звезды, думаешь и словно читаешь по ним судьбу другого человека. А о своей собственной — черта с два узнаешь что-нибудь…»

«Интересно, что теперь делает Альгис? Может, и он заболел? А может быть, уже давно греется в горнице у Шкемы? Не такой он дурак, чтобы сидеть в собачий холод на голых досках.

Пустил бы меня немного погреться? Ведь такой молодец сам с десятью бандитами управится. А я тем временем подлечился бы».

Арунас пытался думать, но выпитый спирт и лихорадка оглушали его, швыряли в короткую беспокойную дремоту. Арунас метался, натужно дышал открытым ртом. А мороз делал свое дело.

Пошел снег. Немного потеплело. Но ветер не хотел уступать, загудел, завыл под крышей, засвистел в ветвях деревьев, закружил снежинки в буйном вихре.

Одна за другой исчезали звезды. Только луна еще боролась со мглой, пока черт и ее не упрятал в мешок.

«Неужели метель будет? Этого еще не хватало! Ну и погодка: то дождь, то мороз, то вьюга. После вьюги мороз отпускает. Тогда и нам с Арунасом полегче станет. Ну и гнусно же воет. Как привидение. Я теперь кое-что смыслю в привидениях. Даже могу опытом поделиться.

Хоронить Жибертаса решили торжественно. Всю ночь я просидел у потрескивающей сальной свечи, писал некролог. Теперь уже не помню, что там было, только несколько слов прочно врезались в память.

Жибертасу не довелось учиться. Его дюжая рука еле-еле водила пером по бумаге. И эта же рука умела делать тончайшую работу: прививать нежнейшие черенки фруктовых деревьев. Почти во всех садах местечка остались привитые им деревья.

Странно, Вердянис был сыном крепкого хозяина, но в отряд пришел первым, знал все стихи и песни Юлюса Янониса[25].

Невероятно — лучший комсомолец погиб!

Жибертас был пятым ребенком в многодетной семье. Он оставил братьев и сестер, рассорился с родителями, отказался от дома и отдал жизнь за бедняков, за детей бедняков, за Аполинараса Шулёкаса, Кястаса Крейвулиса, Вилюса Кашету…

Какое большое нужно иметь сердце, чтобы быть таким! Какой надо обладать волей, какую испытывать ненависть к злу! Святой человек. И в этом слове даже для комсомольцев не должно быть ничего плохого. Святой!

Я писал и плакал, вспоминая, как Жибертас перед смертью заботился обо мне.

Как умел: «Дай, комсорг, слово…»

Так и застал меня рассвет. С утра поехали с ребятами в Рамучяй за гробом и красной материей. Забежал к Валанчюсу.

— Секретарь, если ты и этого не напечатаешь в газете, тогда уж не знаю… — Я положил на стол два листка из школьной тетради — некролог.

Он пробежал их глазами и схватился за голову:

— Да ты прямо-таки Сталинградскую битву описал: и пулеметы, и гранаты, и грудью товарищей заслонил… Кто он — Александр Матросов, Марите Мельникайте?

— А может, он сегодня для нас даже больше, чем они?..

— С ума ты сошел…

— А тебе кто-нибудь спас жизнь так вот, как Вердянис нам? Молчишь? Дорогой мой Валанчюс, ты ведь сам знаешь, что каждое написанное здесь слово — чистейшая правда. Мы перед Жибертасом в большом долгу. Пусть хотя бы в нашем уезде знают, как в Дегесяй борются народные защитники, пусть люди оплакивают павших и еще больше любят живых. Что же в этом плохого?!

— Постараюсь, но не обещаю. Да, скажи Намаюнасу, чтобы вернул в гостиницу простыни. Кастелянше нечем застилать даже для представителей из Вильнюса.

— Значит, ты, дяденька, хочешь, чтобы мы вшивыми воевали? Не волнуйся, мы и в чистой кровати не проспим бандитов.

— Но существует ведь порядок…

— Порядок? Вот и наводите порядок. Для того вы и начальники.

Красный материал Валанчюс раздобыл. Из запасов комитета выдал рулон обойной бумаги и горсть сапожных гвоздей. Достать хороший гроб не удалось. Сколотили ящик из белых досок, окрасили масляной краской. Цвет получился не красный, а бурый какой-то.

Накануне похорон мы с ребятами пошли копать могилу. На небольшом кладбище я выбрал самое красивое место — на холме, под большой развесистой березой. Далеко видно: поля, перелески и тот самый, ручеек что течет через Дегесяй и Тивуляй, а оттуда — под небольшой мостик и дальше, по лугу в Клевай.

— Давай копать в другой стороне, — предложил Кашета.

— Почему? — удивился я. — Здесь куда красивее.

— Так-то так, но это будет тринадцатая могила от дорожки.

— Вилюс, и ты?! — Я чуть не выронил лопату из рук.

— И я, — вытянулось и без того длинное лицо Кашеты.

Рядом с ним, опустив головы, опираясь на лопаты, стояли редкозубый Аполинарас Шулёкас и молчаливый Кястас Крейвулис. Я понял, что они заранее обо всем договорились и уже по пути сюда считали-пересчитывали каждый шаг.

— И вам не стыдно?

— Да мы вовсе не из-за чертовой дюжины. Но раз так хотел Жибертас…

Что мне оставалось? Вердянису все равно. А живым… Ведь ради живых и я здесь мерзну. Ради живых и Скельтис, и Жибертас… Все от человека и все для человека…

— Трусы вы, трусы, — сказал я ребятам. — Копайте, где сказано. А если вы думаете, что он погиб из-за этой несчастной чертовой дюжины, то пусть и покоится в тринадцатой могиле, хотя за миллион лет ни одной тринадцатой могилы и в помине не осталось.

Они неохотно взялись за лопаты. Яма становилась все глубже. У самого дна наткнулись на старый гроб. Песок осыпался, и открылась пустота. Ребята со страхом поглядывали на меня.