— И ты мог кружок посещать, нечего плести околесицу. Причина у Альгиса уважительная: его вызвала сестра.

— Вот об той «сестре» я как раз и хочу поговорить, — усердствовал Ругинис. — Никакая она не сестра ему. Она дочь буржуя. Ее отец служил директором департамента. А мой старик должен был этому тузу дверь открывать, кланяться в три погибели.

— Видимо, чаевые любил больше, чем свой позвоночник, — шутливо бросил Бичюс.

И собрание раскололось. Одни «за», другие «против», третьи сами по себе. Накопленная во время скучной лекции энергия хлынула через край. Только Альгис держался спокойно и улыбался как ни в чем не бывало.

— Пусть даст объяснения, — пришли наконец к общему мнению.

— Товарищи, — Бичюс встал. — Во-первых, вы сами знаете, дети за родителей не отвечают. Она хороший человек, прекрасно учится. Кроме того, и сознание почти комсомольское…

— Ложь! — кричал Ругинис. — Почему она ходит в костел?

Поднялся шум. Бичюс сел и заявил, что все это его личное дело.

— Осуждайте за то, что вылез в окно, не дежурил. А в это не лезьте.

И опять заварилась каша. Собрание заставило его встать, отвечать на вопросы.

— Скажи прямо: ходит она в костел?

— Ходит.

— И ты любишь ее?

— Люблю.

— А ты знал, кто ее отец?

— Теперь узнал. Правда, замечал, что живут они неплохо.

Все это Бичюс сказал в присутствии Раи. Я обрадовался. Она стояла, привалившись к дверному косяку, и взволнованно водила по нему приколкой. Стало досадно, и я чуть было не выступил против Альгиса.

— Это предательство по отношению к коммунистической морали. Подлее поступка Венцкунаса. Тот хотя бы открыто сказал, чего он стоит. А Бичюс скрывает. Будем рассуждать логично: Альгис собирается воевать с классовым врагом, а сам добровольно разрешает представителю враждебного класса опутать себя. Как же он сможет поднять руку против них? Прежде нужно ненавидеть, потом уже бить, — распинался Ругинис.

— Глупости! — прервал его Альгис. — Выходит, чтобы научиться бить виновных, я должен сперва попрактиковаться на невиновных?

Встал Йотаутас.

— Мы только что слышали выступление товарища Ругиниса. Этот парень как глухарь: бормочет-бормочет, а сам себя не слышит, поэтому не в состоянии мыслить. По его мнению, каждый, кто не учится в их ремесленном училище, — классовый враг. Почитай Ленина. Пусть Альгис любит, кого хочет. К этому вопросу нужно подойти совсем с другой стороны. Сумеет комсомолец Бичюс вытащить свою подругу из мелкобуржуазного болота или сам превратится в затхлого обывателя? Нам не кричать нужно, а помогать Бичюсу, чтобы такое с ним не случилось.

— А Корчагин, а Павка как поступил?

— Если бы Тоня не бросила Корчагина, еще неясно, чем бы все это кончилось…

Выступление Йотаутаса только подлило масла в огонь. Шумели, спорили, ругались и вздумали решать вопрос большинством голосов. И решили бы, если б не Рая.

— Глупые вы, — сказала она. — Вы, наверное, еще никого не любили. Как можно решить такой вопрос большинством голосов?! У вас, наверное, ум за разум зашел. Где это в уставе сказано, кого должен любить комсомолец? Когда человек любит, он не думает, за что, не спрашивает, чем занимаются родители… Он любит! Я уверена, Альгис не может полюбить плохую девушку, тем более нашего врага. Он никогда этого не сделает. Разве вы не видите, что он совсем не такой…

«Теоретики» остыли. Рая несколько раз как-то странно сглотнула, напряженно втягивая воздух. Пошатнулась. Ближа поспешил со стаканом воды. Она оттолкнула его руку, провела ладонью по глазам и продолжала:

— Нас тоже стреляли только за то, что мы евреи. Меня спас доктор Личкус. Он из помещиков. А моего отца арестовали и погнали в гетто наборщик и кровельщик.

— Это исключение! — настаивал Ругинис.

— А кто тебе сказал, что их любовь — не исключение? Откуда ты знаешь? Может быть, это самое замечательное исключение? Может быть, о таком люди когда-нибудь книги писать будут, музыку сочинять! — Она как-то неловко, боком, повернулась и вдруг повалилась на стул.

Страсти угасли. Их окончательно остудил своим нерушимым спокойствием Альгис:

— Товарищи, спор не следует превращать в пересуды. Я никогда ради девушки, какой бы она ни была, не откажусь от комсомола. Это ясно не только мне, но и вам. Я обещаю, что Люда будет примерной комсомолкой. Кроме того, коммунизм мы строим не только для себя…

— Но не для буржуев и помещиков!

— Тоже правильно, — не сдавался Альгис. — Однако лучше помещик, спасший Раю, чем так называемый рабочий, стрелявший в ее родителей. Это слишком ясно, чтобы надо было спорить.

Крыть было нечем. «Теоретики» перекликались друг с другом. Ближа, соблюдая достоинство секретаря, спросил:

— Товарищ Бичюс, ты давно с ней дружишь?

— Два дня.

Все заулыбались.

Рая все еще находилась в полуобморочном состоянии, пришлось вызвать «Скорую». Альгис топтался вокруг нее, снес ее на руках в машину. По нему не было видно, чтобы он чувствовал себя виноватым.

— Тоже мне, не мог потерпеть со своей любовью? Видишь — человека прикончил, — упрекнул я его.

Он чуть не плакал, но держался своего: «Я иначе не мог. Она поймет меня».

Понимал его и я, но быть таким одновером не мог. У меня выходило то так, то сяк».

В доме стукнула дверь, кого-то окликнули. Арунас выглянул в щелку и успокоился: «Скотину кормить пошли».

Альгис наблюдал за женщинами. Шкемене, надергав из стожка соломы, отнесла ее в хлев, Анеле, повесив в проем двери фонарь, села доить корову. Слышно было, как по дну ведра чиркают струйки молока, сначала звонко, потом все мягче, сочнее. В мглистом свете фонаря видны были вырывающиеся из хлева клубы пара, лоснящийся теленок, неуклюже тыкавшийся к вымени и мешавший Анеле. Шерстка на нем смешно дыбилась в тех местах, где корова лизала его краем языка.

— Шш-шу, дурачок, останется и тебе. — Анеле шлепает телка.

Корова мыкнула, словно вступаясь за своего детеныша, повернулась, сколько позволяла привязь, потянулась к теленку — глаза вспыхнули красным пламенем, словно два фонарика.

— Не дается, — жалуется Анеле. — Литра два с грехом пополам нацедила…

— Как же, отдаст она, дожидайся! Для своего байбака бережет…

Шкемене заложила вход соломой, сняла фонарь и заперла дверь хлева. Женщины направились в дом.

Альгис улыбался. Светящийся квадрат двери, фигуры женщин, их движения, звуки, доносившиеся из хлева, — картина казалась ему таинственной и вместе с тем очень близкой чем-то. Его, городского парня, деревня привлекала и непривычностью и умилительной простотой своей жизни. Он вспомнил о доме, о матери… И снова улыбнулся, поймав себя на том, что ему, как теленку этому, очень хочется приласкаться к близкому, милому существу, положить голову на грудь и излить душу.

«Как иногда человеку нужен другой человек, только для того, чтобы прижаться, приголубиться и пожаловаться!.. Выплакаться бы мне хорошенько, только мужчина ведь я: при других неудобно, а один — не могу.

Мама, мама! Ты поняла бы меня. Поняла бы и Люда. Но вы далеко. Даже не подозреваете, чем я сейчас занимаюсь. А мне нелегко. Вот уже два года хожу я по солдатскому пути, о котором вы даже понятия не имеете. Не представлял и я в то время, что ждет нас. Ушел, как на ярмарку. А вернусь-то как?

Я очень обрадовался, когда наш первый инструктаж наконец окончился. Скорее отсюда, от этих разговоров. Только бы не сидеть сложа руки, только бы действовать. В тот день в моих мыслях весь мир разделился на два полюса: Рая и Люда.

Почему мне нельзя дружить с Людой? Почему я не могу заставить себя дружить с Раей? Почему благодарен одной за дружескую помощь, за сочувственные слова, за самоотверженную поддержку, а тоскую все-таки по другой? Жалею Раю, ругаю себя за некрасивый поступок, но чувствую: доведись — сделал бы опять то же самое. Неужели любовь так несправедлива?

— Если намереваешься стать чекистом, серьезно подумай об отношениях с этой знатной барышней, — предупредил меня Светляков. — Ты ведь мужчина. Возьми себя в руки, чтобы не пришлось потом виноватых искать.