Влюбленная ночь ласкала землю.

Люда упросила зайти в клуб. Пришлось лезть в окно, тащить ее за собой. Она села за рояль, тихо и неуверенно заиграла. Все время сбивалась, ошибалась, только под самый конец я понял, что играет она мотив той комсомольской песни, которую мы пели по дороге со стрельбища.

— Тебе нужно вступить в комсомол, Люда.

— Почему «нужно»?

— Обязательно. Ты знаешь, какое теперь время? Эпоха пролетарских революций. Кто не с нами, тот против нас.

— А мне и так хорошо, с тобой.

Я отложил агитацию. Поднял ее на руки, как нес тогда из воды, поставил на окно.

— Прыгай. Уже светает.

Шли, молчали. Нет, мы говорили молча. Для чего же глаза, для чего руки? И вообще, можно ли трещать, когда касаешься плеча любимой девушки, когда держишь ее руку, смотришь ей в глаза? Когда вокруг цветет земля и предрассветный ветерок ласкает мир.

— Зачем ты узнавала обо мне?

— Ты мне нравишься.

— Давно?

— Очень-очень давно.

— С тех пор, когда я перебежал дорогу?

— Нет, с тех пор, как ты читал нам лекцию о комсомоле.

— И ты молчала?

— А что я должна была делать?

— Я бы не молчал.

— Я девушка.

Пришлось прикусить язык: ведь и я молчал, да еще как молчал! Значит, она первая, задолго до того, как я увидел ее на лестнице. Если бы она не любила, вряд ли я заметил бы ее! Мне даже жарко стало, я подбежал к источнику, ополоснул лицо.

— Зачем ты меня на руки взял?

— Хотел вспомнить…

— Я тебе нравлюсь?

— Конечно. А я тебе?

— Очень.

— А комсомол?

— Нет. — Лучше бы она мне пощечину влепила. Я проглотил это ее признание, лишь зло вытер лицо рукавом гимнастерки. — Ты рассердился?

— А ты как думала! Я и комсомол — одно и то же.

— Я верю.

— Этого мало.

— Я не это хотела сказать. Я хожу в костел.

Трам-тарарам! Вот положеньице. И в костел ходит, и комсомольца любит. Набожная. А ведь добрая, хорошая, лучше сестры родной. Даже лучше комсомолки Раи, даже лучше… даже сравнить не с кем… Сколько книг дома — и в костел? Я взял ее за руку:

— Людочка, я буду тебя крепко любить. Но ты перестанешь ходить в костел…

— Не знаю…

Река умывалась белесым туманом, причесывалась ветром и легко несла нас к другому берегу. Я изо всех сил налегал на весла. Лодка летела рывками. Люда опустила руку за борт, смотрела на воду, задумавшись.

— Я тебе завидую. Ты все знаешь твердо…

— Где уж там.

— Все вы будто из книг…

— Какие?

— Хорошие.

— Нам на лекции сказали, что быть хорошим — это значит любить друзей и ненавидеть врагов. И чем больше ненависть к прошлому, тем больше любовь к будущему.

— Мне некого ненавидеть, разве что немцев.

— Тогда тебе и любить нечего!

— Неправда! Я люблю будущее. И очень много думаю о нем!

— Что ж ты надумала?

— Хочу любить и быть любимой. Хочу быть красивой и умной. Хочу сделать людям что-нибудь хорошее, доброе. И чтобы никто никогда не узнал, что это я совершила. Пусть меня ищут, пусть все думают обо мне. И я буду счастлива.

— Это наша комсомольская программа.

— А разве только вы можете делать добро?

— Мы строим коммунизм для всех.

— Вы очень много об этом говорите и хвалитесь.

Лодка уткнулась в берег.

— Ну и здоров веслами махать! Бычок! — улыбнулся паромщик.

Я не сумел возразить ни ему, ни ей. У дома Люды стояли перепуганные родители. Бледные, растерянные.

— Я понимаю, вы спасли ей жизнь. Но это не значит, молодой человек, что вам дано право подвергать ее опасности, — с укором сказал мне ее отец.

— Люда, чему я учила тебя всю жизнь?! — со слезами воскликнула мать.

Люда обняла ее.

Я попросил у Людиного отца папиросу, затянулся раз, другой, как можно глубже. Теплый дым ударил в голову. Затоптав окурок, промямлил:

— Мы об этом совсем не подумали, честное слово… Теперь так рано светает… — Это, наверное, выглядело глупо, но ничего другого в оправдание я придумать не смог и стоял, не зная, как быть — уходить нужно или еще постоять. Все же это были родители Люды.

Отец вдруг сунул мне руку:

— За Люду… даже не знаю, как вам сказать. Она у нас единственная… Мы просили пригласить вас в гости… мы приготовились…

Я пожал его узкую гладкую руку, повернулся, пошел в сторону комитета. Очень хотелось обернуться, но мужское достоинство не позволяло. Погасло электричество, как тогда. Я инстинктивно обернулся. Люда не исчезла. Она махала мне рукой. Занималось чудесное летнее утро.

Я постоял, подождал, пока они скрылись за дверью. Но не помахал. Мне показалось, что ее отец тоже приподнял руку…»

Арунасу надоело пролеживать бока. Зарылся в солому стоя. Оглядел двор, но его пылающие в жару глаза ничего не увидели. Стоял в каком-то дремотном состоянии. Не спал. Мучила лихорадка. От жара и выпитого спирта страшно хотелось пить. Залпом выпил всю оставшуюся воду. Жадно потянулся за куревом. Сигарет не было.

«Сочельник, черт возьми… Девки сейчас, наверное, свинец растапливают, льют в воду — гадают, свое будущее узнают. Чаще всего видят то, чего сами желают.

Мать тоже гадала — жгла бумагу, плавила воск. Но самые странные и интересные фигуры получались из свинца. Эх, если бы свинец шел только на то, чтобы угадывать будущее человека. Никто бы ни грамма не расходовал для войн. Люди только плавили бы его и лили в кипяток, чтобы судьба к ним стала благосклонной и мягкой, как сам расплавленный свинец.

Но судьбу такими игрушками не задобришь. Это не мои слова: я комсомолец и ни в какую судьбу не верю. Это сказала Домицеле Шкемайте. А как ей называть эту отвратительную кашу, в которую влезла по милости друзей? Разумеется, судьбой. Судьбу за нее ковали другие. Да кузнецы-то они никудышные. Приложил и я свою пятерню. Но тяжело что-нибудь исправить. Судьба у нее — как брошенный в поле проржавевший кусок железа.

Бедняжка Домицеле. Жила она у Раи и никуда трогаться не помышляла, пока не пригласил Светляков. Я тогда бывал у нее каждый день, хотя, по правде говоря, ходил из-за Раи. Даже Раин отец привык ко мне. Однажды он в шутку сказал:

— Молодежь имеет перед нами то преимущество, что она еще поддается влиянию…

Он прав. Я действительно перестал быть самим собой: думал одно, делал другое. Рая относилась ко мне, как к исправляющемуся преступнику. А сама прямо-таки ела глазами Альгиса, когда он появлялся в комитете. В этом она походила на меня: что предлагали — не брала, что желала — не получала.

После разговора Домицеле со Светляковым Рая привела ее ко мне.

— Арунас, можешь ты достать машину?

— Могу.

— И отвезти Домицеле домой?

— Могу.

— Ты все можешь и ничего не делаешь.

— Позабыл. Дела. Вот проводим парней, отвезу.

— О таких вещах не забывают. Назвался другом. Или для тебя это так, пустяки?

Меня всегда раздражала ее библейская логика. Да еще где проповедует! Нашла место, дура. Не откладывая, я договорился со своим приятелем-шофером. В ближайшее воскресенье после обеда мы укатили. «Эмка» неслась по шоссе, выжимала сто километров в час. Свистел ветер. Мелькали столбы, прохожие, дома, деревья.

— Пока дерево далеко впереди, кажется, что машина никогда до него не доедет. А как только приблизится — мелькнет, просвистит, пронесется мимо, как будто его и не было. Так и в жизни. Пока мечтаешь, смотришь издали, все кажется очень красивым и хорошим. А сделаешь первый неудачный шаг — и все это далекое начинает со свистом проноситься мимо. С той только разницей, что машину можно повернуть назад, а жизнь — никогда, — расфилософствовалась Домицеле.

— К чему такие грустные мысли? — рассмеялся шофер. — Скажите лучше, умеете ли вы готовить вкусные цепелины?

— Умею.

— Они для нас сегодня — проблема номер один. И не дай бог им пролететь мимо. А чтобы такое не приключилось, нужно ходить с расставленными руками. Может, с лету ухватите…