Что ему наши слова? Он и по сей день доволен собой!»
Арунас еще раз поболтал баклажку, но пить не решился.
«Мало, совсем мало. А температура не спадает. Еще вся ночь впереди. Что ночь — вся жизнь!..
Да! Светляков тогда очень скоро нашел выход. Прочел бумагу о награждении Бичюса медалью «За отвагу». После такого торжества о Венцкунасе вспоминали, как о прошлогоднем снеге.
Затем давали назначения. Ближа хотел меня сунуть вместо этого труса Венцкунаса, да не тут-то было:
— Я в школу оперативных работников еду.
— Вызов получил?
— Получил.
— Тогда добро.
Нет, я не получал вызова, но он все равно пришел через два месяца. И я уехал. Так не все ли равно? Я не убегал, как Венцкунас, от трудностей. Не в университет просился, а в школу оперативных работников. Чтобы сидеть вот так и ждать негодяев…
Бичюс светился, как молодой месяц. Он попросил меня об одолжении: записать его в тот уезд, где работали Валанчюс и мой старик. А мне-то что. Записать не трудно, тем более что я был главным писарем.
Альгис оказался не таким уж простаком. Он вовсе не из-за Валанчюса и моего отца просился, а из-за дочки бывшего директора департамента… Вот тебе и чистокровный пролетарий, вот тебе и награжденный медалью «За отвагу»!»
3
Альгис придумал еще один способ согреться: спустился с чердака, взвалил на плечи мешок гороху и стал подниматься и спускаться вверх-вниз по лестнице. Запылала спина, потом ноги, загорелось все тело. Но в конце концов едва не случилось несчастье: на самом верху лестницы он споткнулся и едва удержался за балку. Падая, сильно ушиб ногу и локоть. Хорошо еще, что мешок не развязался, горох не просыпался. Не очень ладно получилось, но все же согрелся. Вернулся к окну. Сердце гулкими толчками гнало кровь, грудь вздымалась, и мороз не казался таким злым…
«Когда я возвращался из комитета, небо было таким же глубоким и звездным, как теперь. Шел и думал о Люде. Откуда она все знает обо мне? Когда успела разузнать? Кто ей рассказал? Ведь мы до того вечера даже не здоровались. И все же она расспрашивала…
«А может быть, и она?..»
Я вспомнил, как однажды, догоняя друзей, перебежал ей дорогу, перед самым ее носом проскочил. На следующий день и она повторила то же, хотя никого не догоняла.
«Значит — любит!»
«Нет, с чего бы?! Что это я?»
«Значит — не любит!»
«Зачем же тогда перебежала передо мной?»
Я шел и гадал: «Любит? Нет. Не любит? Не может быть!» Стал считать столбы. Выходило то чет, то нечет. Чаще — любит. Не то чтобы я верил в такие приметы, но это помогало думать о Люде, и я продолжал заниматься арифметикой.
На следующее утро по пути в комитет остановился у магазина, чтобы сосчитать, сколько букв в объявлении на двери. Считал парами: любит — не любит. На половине сбился. Подошла женщина.
— За сахаром стоите?
— За сахаром, за сахаром. — Словно ничего слаще в мире нет. Я снова принялся считать.
— Что будут давать? — Подошла еще одна, я опять сбился.
В третий раз кое-как добрался до последней буквы. Вышло — любит. В конце стоял восклицательный знак, его я не посчитал.
«Ведь знак — не буква», — оправдал я свою хитрость, но на всякий случай стал искать ему пару. Продавщица не признавала знаков препинания. Моя судьба повисла в воздухе. И вдруг — ура! После слова «Граждане» стояли три восклицательных знака. Любит! Я что-то пробормотал от радости. Стоявшая рядом женщина, не расслышав, спросила:
— Что вы сказали? Будут давать без нормы?
— Конечно! — весело ответил я и зашагал прочь.
У магазина собралась порядочная толпа. А может, действительно привезут сахар? Я ведь даже не разобрал, о чем объявление: то ли о ремонте, то ли о санитарной проверке, то ли о продаже соли. Мне был важен не смысл, а чет-нечет.
В горкоме все уже были на своих местах.
— Опаздываем, медалист! — поддел меня Гайгалас.
— Все равно без меня не начнут, — отшутился я. Но вокруг были только серьезные лица. Оказывается, Ближа будущих комсоргов истребительных отрядов вызывал в кабинет поодиночке и там говорил куда конкретнее, чем вчера. Вошел и я.
В комнате накурено. Члены бюро усталые, раздраженные, чем-то недовольные.
— Может быть, и ты несовершеннолетний? — напустился на меня Ближа.
— Товарищ секретарь, согласно уставу, комсомольцы не делятся на детей и на взрослых. Мне кажется, до сих пор я тянул полную нагрузку. В чем дело?
— Едешь или нет?
— Вы за меня не поедете.
— Надо было сразу так и сказать. Зови Йотаутаса.
— Как аукнется, так и откликнется, — рассмеялся я. Выйдя за дверь, во всю глотку гаркнул:
— Напалис, в чистилище!
Инструктаж был невообразимо скучным. Черт знает, почему-то мне ни разу в жизни не удалось побывать на интересном инструктаже. Бандитов надо бить. За то, что они — враги советской власти. Эти две фразы лекторы растолковывали чуть не до самого обеда. После кормежки нас познакомили с некоторыми видами оружия. Светляков назначил меня старшим группы.
— Кто не проходил военной подготовки? — спросил я у своих подчиненных.
Таких не нашлось. Затвор винтовки разбирали и собирали с закрытыми глазами. С автоматом и пулеметом дело шло хуже. Но ведь у нас три дня! Мне казалось, что за такой срок можно изучить китайский язык, не то что освоить основы баллистики.
Но как посмел этот проклятый Венцкунас? Негодяй! И как такую мразь земля носит? Ближа порвал его билет, выбросил в мусорную корзинку. Будущие комсорги притихли. Притихнешь! Ведь это был моральный расстрел Венцкунаса. Более того, это была оценка нашей работы. Вот каких малодушных мы терпели в нашей среде. Позор!
Примолкли мы еще и потому, что поняли: наступило время настоящих испытаний. Бывают минуты, когда человек вдруг почувствует, что отвечает за все и за всех. И кажется: как ты распорядишься своей судьбой, так распорядятся своими судьбами все.
Потом Светляков прочел приказ, а представитель партийного комитета приколол мне медаль. За все мои подвиги. Слов разных наговорили. Нашли чем поднимать настроение! Словно мы испугались этого охвостья — нескольких симулянтов и подонка.
…На стрельбище дело не клеилось — били в основном окна небесной канцелярии. Подошла моя очередь. Я лег, прицелился и вдруг заметил, что мушка погнута и дуло отклоняется от цели. Винтовку заменили. Начали снова. На этот раз дело пошло лучше. Возвращались вечером, с песней.
До свиданья, города и хаты,
Нас дорога дальняя зовет,
Молодые смелые ребята,
На заре уходим мы в поход! —
пели мы не очень стройно, но бодро печатали шаг, лихо несли винтовки через плечо. Вот так-то мы тогда, летом сорок пятого, и соблюдали конспирацию. Население не должно было знать, чем займутся вооруженные комсомольцы.
— Бичюс, тебя сестра ждет, — выбежал во двор Гайгалас. — Солдафон ты несчастный. Почему не сказал, что у тебя такая красивая сестра?! — Он стукнул меня в грудь. — Марш!
В приемной сидела Люда. Смотрела на меня, как на витязя из сказки. Она удивлялась моему убранству: патронташ, брюки, заправленные в носки, запыленные ботинки. Нет, она не удивлялась, она гордилась этим. Я подал ей руку и сказал:
— Ведь я просил возле комитета подождать.
— Девушке неудобно три часа стоять на улице.
— Ладно. Ты иди, я сейчас догоню…
Однако начальство не разрешило мне покинуть помещение комитета: с минуты на минуту ожидалась учебная тревога. Не помогли никакие просьбы и клятвы. Пришлось улизнуть через окно.
Всю ночь мы пробродили, Люда и я, вдвоем. Летняя ночь на каждом шагу открывала сказочные чудеса. Кружилась голова, хотелось идти и идти. На небе светились звезды, у ног, внизу, — электрические огни. В вышине нежно белел Млечный Путь, внизу, под горой, текла сверкающая серебристым металлом река, в ней плыли, смешавшись, звезды и земные огни. С высоты на нас глядели мириады миров, у ног раскинулся наш уснувший город. Зареченские склоны! Цветущие липы! Ночная тишина! Нежно прильнувшая подруга!