Взял книгу потоньше, перелистал.

В комнате появилась Люда, пылающая, злая, гордая.

«Плакала». Но я сразу отказался от такого предположения: она не из тех, у кого глаза на мокром месте.

— Садитесь. Мама сейчас принесет что-нибудь закусить. Папа тоже еще не ел, — в ее тоне слышался вызов.

А папа как уткнулся в международные новости, так и не отрывался. Я смотрел на его руки и видел, как они медленно белеют.

«Долго не выдержит — сейчас опустит. Опустил!»

Он свернул газету, отложил в сторону.

— Вы вместе учитесь?

— Нет. Он комсорг мужской гимназии.

По комнате пролетел холодок. За дверью что-то уронила мать. Отец встал, закурил. Он хотел казаться хладнокровным, но не мог.

«Трусоват, а напускает на себя храбрость».

— Разве это специальность? — наконец заставил он себя поинтересоваться.

— Это общественная работа, — объяснила Люда.

— Не совсем, — поправил я, — за это и деньги платят.

— Раньше за такие дела не платили.

— И потом не будут платить.

Мы сели ужинать. Пили тминный чай. Они ели через силу и все украдкой поглядывали на меня. И у меня кусок застревал в горле. Одна только Люда казалась веселой: много говорила, улыбалась и очень часто без повода смеялась.

— Чаю для заварки невозможно достать, — посетовала мать Люды, разливая чай. От ее тона мне стало не по себе. Я смотрел на поднос, где лежал отбитый носик чайника и несколько разбухших чаинок.

— Вы решили и чайник расколотить? — глупо пошутил я.

Мать покраснела, отец ухватился за газету, а Люда с упреком в голосе стала меня поучать:

— Все равно последняя заварка была. Кроме того, нужно говорить — разбить.

— А зачем выдумывать? — И только теперь я понял, что они смотрят на меня не как на жучка, а как на заряженную бомбу, не зная, с какой стороны ко мне подойти, чтобы не задеть запала.

Ужин был испорчен из-за меня. Остыла и моя любовь к Люде — я рассердился.

— Вы смотрите на меня, словно ждете чего-то плохого. Я сюда не по своему желанию пришел, — неожиданно начал я наступать.

— Альгис!

— Я тебе сказал, Люда, что так получится.

— В гостях так не ведут себя, — рассердилась она.

— Не знаю, я впервые в таких гостях.

Я вышел в коридор и услышал, как Люда от злости заплакала.

— Зачем вы так?.. Вы ведь его совсем не знаете. Это ужасно невежливо.

Она догнала меня на улице и извинилась:

— Не сердись. Они очень хорошие, только не знают тебя.

— Они только со знакомыми вежливы?

— Нет, но…

— Я очень спешу. Мне еще сегодня ночью придется поднять своих парней и передать им клуб.

— Ты уезжаешь?

— Посылают.

— Далеко?

— Еще не знаю. Недалеко, наверное. Только издалека иногда легче вернуться.

Она еще немного проводила меня и отстала. Я остановился. Люда над чем-то раздумывала. Мне не хотелось расставаться вот так, оставлять ее посреди тротуара, расстроенную.

— Приходи завтра к горкому!

Она все еще стояла под фонарем. Меня тянуло к ней, но я уходил, медленно отступая. Люда отдалялась, отдалялась и вдруг исчезла… Во всем городе погасло электричество. Мне показалось, будто все это я видел в кино».

Мороз стоит, что называется, крещенский. Прячась от стужи, в сарай слетелись голуби и воробьи. Арунас в темноте слышит посвист и хлопанье крыльев.

«Ничего, дело к рождеству идет. Послушаем, что крылатые будут говорить о людях. Лошадь, та, ясное дело, последними словами Шкему клянет за то, что пожадничал и вместо хлева загородку сляпал, обложил картофельной ботвой уголок в сарае».

Арунас поболтал баклагу над ухом и решил: можно еще глоток. После спирта не так трясло.

«Наивный детский мир! Там все так красиво и хорошо. Там даже дуракам везет. Захотел — получай! Помечтал — готово! Как в сказке. Сказки, наверное, дураки придумали — для утешения. В первобытном обществе, пожалуй, могли исполняться мечты человека, раз все зависело от его мускулов. Ну, а то, чего не в силах был выполнить, он в сказки переносил, где все и совершалось. Теперь же люди только мешают друг другу осуществлять самые обычные желания.

Сочельник! Кому сочельник, а кому и пост. В деревне небось уплетают уже: начинают с хрустящей сочной капусты, политой подсолнечным маслом, и кончают киселями и слижиками в маковом молоке. А я вот пробкой баклаги самогон закусываю. Они, наверное, торжественно бога хвалят и благодарят за сытный стол. А как ему не быть сытным, когда деревенские в четыре недели поста каждый кусок прячут, экономят, ходят полуголодными, чтобы теперь выставить на стол двенадцать блюд и уплетать, поглаживая себя по брюху. Налопается такой Шкема и потащится в костел, отдуваясь, поглазеть на Иисуса Христа, который родился, чтобы искупить его, Шкемины, грехи. Хитро придумано: кто-то грехи искупает, распятый на кресте, а Шкема обжирается в праздники и ждет, чтобы спаситель защитил его своим телом и сделал счастливым.

Черта лысого! За счастье надо драться. Человек обязан сам искупать грехи. Каждый должен жертвовать за всех, а все за одного. В противном случае люди никогда не будут счастливыми. А то один мерзнет, а другой, налопавшись мясного, не вылазит из сортира. Договорились бы все деревенские — за один бы день с бандитами управились. Ни одного бы не осталось!

Да, видно, мужикам не мешают эти лешие! Послали мы сорок лучших комсомольцев, а сколько вернулось? Хорошо, если половина. И каких комсомольцев!

Счастье, что я не соблазнился тогда пойти с первыми, а то бы теперь предку какому-нибудь почившему зайцев на небе гонял. Когда посылают, музыки не жалеют. А с теми, кто вернулся, разговор короток: «Радуйся, парень, что в живых остался», — и делу конец.

А куда тому деваться? Радуется, что вынес душу живой.

Но были среди них и подлецы. В первый день еще стеснялись, а наутро пять предполагаемых сельских комсоргов притащили справки от врачей. Двум внезапно понадобилось лечь в больницу. И где только ночью врачей нашли? Утром ровно в девять бумажки лежали на столе. Смотрят «больные» и улыбаются, счастливые. А рожи!.. Кирпича просят!

А Венцкунас? Лекции о международном положении еще кое-как прослушал. Но когда стали оружие раздавать, он, как первоклашка, поднял два пальца и, получив слово, заявил:

— Я несовершеннолетний. Не имеете права…

Конечно, кто-нибудь подучил, сам бы не додумался. Но Ближа не сообразил, что к чему, и бухнул:

— Ты комсомолец!

— Комсомол не военная организация, а вы не командир. Когда придет время, мобилизуете. А сейчас я ухожу домой.

Вот тебе и несовершеннолетний. Всем нос утер. Светляков низко наклонился над какими-то бумагами, представитель горкома партии ни с того ни с сего попросил не шуметь, хотя стояла тишина, как в морге. А Ближа продолжал воспитывать:

— Учти, за такие разговоры положишь на стол комсомольский билет.

— Пожалуйста, — Венцкунас совсем не волновался. — Я из-за кусочка картона голову класть не буду. — Он вынул билет, положил на стол и спросил: — А теперь я свободен?

Ближа не ответил. Но и так все было ясно: среди комсомольской «профессуры» объявились трусы и предатели… Слышно было, как Венцкунас уходит по коридору. Мы сидели и ждали чуда.

«Чудо» совершилось через два года, когда я окончил школу оперативных работников, а Венцкунас учился в университете и снова решил вступить в комсомол.

— Комсорг у нас парень что надо. Не то что ваш Ближа, — похвалился он мне.

Полгода я выводил его на чистую воду, всюду заявления писал. И что вышло? Ничего, Венцкунасу за колебания при выполнении комсомольских поручений записали выговор, а половина смелых и честных ребят не вернулась! Почему хорошие парни должны таким вот подонкам ценой своей жизни устраивать светлое завтра?

Черта лысого! Если веселиться — так всем, грехи искупать — тоже не в одиночку. А мы что сделали? Подбежали к окнам, свистнули вдогонку, кое-кто крикнул:

— Трус! Гнида!