— Будет трехдневный семинар, там обо всем узнаете. Скажу коротенько: это местные вооруженные отряды коммунистов, комсомольцев и советских активистов. Они ведут борьбу против встречающихся еще актов бандитизма и антигосударственных вылазок.
Нам хотелось узнать подробнее.
— Скажите прямо — воевать или проповеди читать придется?
Представитель горкома партии стал объяснять:
— Вы, ребята, знаете, что на селе неспокойно, хотя война давно окончилась. Немцы оставили в лесах всякую антисоветскую нечисть. Националисты терроризируют мирное население, убивают, жгут, запугивают, уводят с собой в лес, в банду. Пока мы их не ликвидируем, не может быть и речи о мирной восстановительной работе на селе.
Выводы такие: да, язык оружия — самый неприятный язык, но мы вынуждены на нем говорить. Вы должны будете и воевать, и комсомольские организации создавать, и живым словом бороться за советскую власть на селе. Мы надеемся, что отряды, в которых вы поработаете, будут образцом политической и боевой подготовки.
Снова встал Светляков.
— Ну, особенно не пугайтесь. Это не мобилизация на фронт. В каждой волости есть наши оперативные работники. Основная тяжесть работы лежит на них. А вы будете их помощниками и агитаторами.
Затем выступил Ближа. Он коротко говорить не умел. Начал перечислять дела комсомола: остановился на строительстве Комсомольска, в общих чертах осветил международное и внутреннее положение, сделал экскурс в гражданскую войну, коснулся первых пятилеток и только после этого перешел к существу:
— Мобилизация комсомольских сил проводится исключительно по принципу добровольности. Обмозгуйте. Завтра все собираются ровно в девять. Взять с собой продукты на три дня. О том, что здесь говорилось, никому ни слова. Решайтесь. И не опаздывайте.
Меня не пугало предстоящее. Наоборот, я даже обрадовался: кто в моем возрасте не мечтает повоевать. Но что сказать матери? Отцу? Как можно уехать, ни слова не сказав Люде, а ведь мы даже не знакомы.
Стало грустно. Захотелось побродить. Пошел к реке. После раскаленного асфальта и отработанных бензиновых паров приятно вдохнуть чистый речной воздух.
«Что ж, повоюем…» Я остановился как вкопанный. По реке на лодке плыли три девушки. Среди них — она. Провалиться мне на этом месте, в лодке сидела Люда.
Солнце опустилось на острые вершины зареченских елей. На откосы надвинулась прохладная тень.
— Холодно, дайте-ка мне… — попросила Люда и пересела на весла. Видно было, что грести она не умеет. Вот курица! Вертелась, поднимала фонтаны брызг, махала до седьмого пота, но лодка все равно не слушалась. Течение подхватило лодку, повернуло и понесло к середине реки.
— Пираты, на абордаж! — С берега поднялась ватага перемазанных песком и илом парнишек.
Крича и улюлюкая на разные голоса, брызгая по воде руками и ногами, они бросились вдогонку за девушками. Доплыли, поднырнули под лодку. Девушки отпрянули к противоположному борту, и лодка перевернулась.
Я словно предчувствовал: уже разулся и стягивал рубашку, когда одна за другой показались из воды головы парнишек.
Вот вынырнули две девушки: «Где третья?» Третьей не было. Парнишки, поозорничав, плыли к берегу. Вот показалась и она. Над водой заметались поднятые руки, и снова все исчезло. Я уже плыл к месту несчастья, работал что есть мочи. Под руку попала распластанная, медленно погружающаяся на дно косынка.
«Где, где?» Я нырнул. Еще раз. Третий, четвертый… Не помню, с которого разу я наткнулся на нее, схватил за волосы и потащил. Она со всхлипом втянула воздух. Вцепилась в меня руками и ногами, и мы погрузились под воду. Я задыхался. Коснувшись дна ногами, рванулся, поднялся на поверхность, судорожно вдохнул несколько раз, и снова Люда меня потянула вниз. Руки ее оторвать было невозможно. Она словно приросла ко мне. На этот раз до поверхности не дотянул, хлебнул.
И шут его знает, чем бы все окончилось, если бы не мель на том месте, где мы барахтались.
Когда опасность была позади и ничто не мешало вдыхать чистый, вкусный, напоенный запахом реки воздух, Люда посмотрела на меня, перевела взгляд на опускающееся солнце, разжала руки и потеряла сознание.
«Могла бы немного раньше отпустить», — думал я, неся ее на руках. По берегу навстречу бежали люди. Перепуганные мальчишки держались на порядочном расстоянии, но все же приближались. Я осторожно опустил девушку на землю и сам сел рядом. Да, это была Люда. Мокрые, растрепанные косы, глаза, прикрытые длинными ресницами, веснушки на лице и несколько капель воды, отражающие красное солнце. Вот и не верь после этого в судьбу, не верь предчувствиям, не полагайся на свою счастливую звезду. Ведь куда только не заносили меня мысли о Люде — даже убегал вместе с нею на Крайний Север, а оказывается, самое необычайное случилось дома — на нашей тихой, спокойной реке. Так и должно было случиться. Я знал, что так будет, с той минуты, как встретил ее на лестнице нашей гимназии!
— Надо расстегнуть купальник, — заторопился какой-то толстяк.
«Ей?.. Расстегнуть? При всех?»
— Я тебе расстегну! Попробуй только! — Я оттолкнул нагнувшегося было над Людой мужчину.
— Она же воды наглоталась…
— Знаю, — но сам дотронуться не осмелился, Люда в этот момент приоткрыла глаза, тихо сказала: «Спасите» — и улыбнулась, увидев, что уже спасена.
Она улыбнулась мне! В этом не было сомнений. Передав пострадавшую подбежавшим подругам, я пошел одеваться.
Странная вещь любовь. Люда едва не утонула, до смерти перепугалась, а я радовался. Стоял около одежды с протянутыми руками, представляя, что все еще несу ее.
Одевшись, медленно пошел вдоль берега. Под привязанными к берегу плотами лопотала вода, река сверкала под лучами заходящего солнца и казалась огромной, полноводной и счастливой, как я…
Меня догнала Люда и несмело коснулась моей руки.
— Я вас даже не поблагодарила.
— Торопитесь, а то, чего доброго, сгинуть могу, — мне хотелось дурачиться.
Она молча подала руку.
— Альгис Бичюс.
— Я знаю. Все о вас знаю: и о клубе, и о лагере, и о том, как учите плавать: раскачаете за руки-ноги и кидаете в воду. — Она немного помолчала и, опустив голову, добавила: — И что вы обо мне разузнавали, и что у дверей стоите…
Давно все знает — и ни разу не улыбнулась, не кивнула, даже не взглянула. Нет, так поступить может только черствый человек. Только девчонки так могут.
— А что вам еще известно?
Она покраснела, опустив глаза, в смущении расплетала и заплетала кончик косы.
— Я боюсь домой идти.
Боится идти домой, словно живет не на главной улице, а в глухом лесу.
— Почему?
— Мама будет сердиться.
— А разве она узнает?
— Не знаю. Но все равно боюсь. Проводите меня.
— Тогда уж мама действительно все раскумекает. — Мне хотелось говорить ласково, весело, остроумно, а получалось черт знает что.
Провожал. Молчал. Швырял камушки.
— А плавать нужно научиться…
— Ни одного утопленника без значка ГТО?
— Вот и был бы один со значком. Вы висели у меня на шее, а я пешком шагал по дну реки, как святой Христофор[20].
— Я же не нарочно, — больше она не произнесла ни слова до самого дома.
Люда жила в красивом особнячке. Дверь со звонком, на крыльце щетки — обувь очищать. В прихожей зеркало до полу. В комнате — пианино, картины и во всю стену книги. Куда там нашей библиотеке!
Ее родители встретили меня довольно-таки пренебрежительно, лишь слегка кивнули в ответ на мое приветствие. Смотрели на меня удивленно и сожалеюще. Так смотрят на ископаемого жучка, который некогда застрял в смоле и все еще заключен в прозрачную янтарную массу. Разумеется, они считали меня каким-то второстепенным или даже второсортным созданием. Мать сразу же позвала дочь в другую комнату. Отец сидел, положив ногу на ногу, отгородившись от меня газетой.
«Буржуи! Классовые враги! — Я снял с полки самую толстую книгу. — Французская, черт бы их побрал».
