— Постеснялись бы, — подала голос гимназистка.

И старик примолк. Докторшу он стеснялся. Немного погодя куда-то тихонько на цыпочках выскользнул. А девушки собрали ужинать.

Скельтис разглядывал комнату и поражался: все здесь привычно, знакомо! Такие же, как у него дома, изображения святых, такие же некрашеные окна, скамьи, такой же потолок из неструганых досок, точно так же, как у него, шкафом и печкой отгорожена горница.

И дети…

Он встал, подошел к печке, угостил обоих круглолицых мальчишек сахаром. Долго играл с ними, подбрасывая поочередно к потолку, качал на ноге, щекотал, но мыслями был далеко — в своей усадьбе, которую бандиты превратили в кучу тлеющих углей.

…Йонас тогда ждал прибавления семейства и решил сделать пристройку к дому. Пригласил на помощь брата. Сам поехал в лес за бревнами, а когда вернулся…

Увидев зарево пожара в стороне деревни, бросил все и помчался домой. Он безжалостно хлестал коня и тревожно гадал: «Усас? Кибурис?.. Сребалюс?..»

Чем ближе к дому, тем беспокойнее становилось на душе.

«Неужели мой?!»

Примчавшись, не нашел ничего: ни дома, ни брата, ни детей. Лишь вспыхивала искрами куча углей у черной трубы да ветер кружил у его ног пепел. За пепелищем торчали страшные, обуглившиеся ветки кленов… Только жена каким-то образом выбралась из горящей комнаты. Простреленная, лежала на снегу. Она все же дождалась своего заступника и перед смертью сказала:

— Жилёнис… Бружас… Пуску…

— Пускунигис! — Йонас метался, кидался из стороны в сторону, но ничего не мог поделать. Даже винтовка и та сгорела.

Так Скельтис верхом на Резвом прибыл в отряд народных защитников. Принес он зажатую в кулак ладанку, снятую с груди умирающей жены. Начальник принимать в отряд не хотел.

— Мстить пришел?

— Пришел.

— Поворачивай оглобли. Мы не признаем кровной мести.

Йонас вцепился в его ордена.

— Дашь ты мне винтовку?! А то я тебя, как червяка!..

— Не дам!

Скельтис бродил по местечку, не зная, что делать, куда податься. Взглянув на ладанку, вспомнил о костеле. Как пошел туда под вечер, сел на скамью, так и просидел до утра. Не молился. О детях думал, о жене и брате. О жизни думал и проклинал ее самыми страшными проклятьями.

Пришедший к утренней мессе настоятель костела спросил:

— О чем молишь бога, человек?

— Ни о чем.

Священник удивленно смотрел на Йонаса: измазанное сажей лицо с потеками от слез, обгоревшие руки, ожесточившиеся глаза.

— Прокляни их, отче. Мор и огонь нашли на них! Пусть земля поглотит убийц проклятых!..

Настоятель стал медленно пятиться от него, словно перед ним был умалишенный.

— Что ты? Что ты говоришь? Ведь здесь дом божий!

— Прокляни Жилёниса, Бружаса и этого выродка Пускунигиса. Всех! С амвона всем сообщи, что драконы кровожадные они, а не люди.

— Опомнись! Побойся бога!

Йонас молча пошарил по карманам, сунул собранные на пристройку деньги в руку ксендзу.

— Не можешь — не надо. Тогда помолись, отче, за души мучеников Аполлонии, Казиса, Витукаса и Рамукаса. Если можешь, помолись и за безымянного, еще не родившегося отрока…

— Воевать пришел! — сказал он Намаюнасу.

Начальник впервые поступился своими принципами и выдал Скельтису винтовку, Йонас на глазах у всех перекрестился, поцеловал оружие, а вечером, сняв с шеи ладанку жены, прибил ее к прикладу…

— Кисленького я тут припас, — вернулся с кувшином в руках Цильцюс. — Придвигайся поблизе. Мозет, и не оцень велик грех, если отведаем в пост.

Скельтис молча налил себе кружку вонючего самогона, опрокинул, выпил до дна. Потом подсел к капусте и вареной картошке со свиными выжарками.

— Как в прорву, — восхитился Цильцюс, — по-католицески. Много ли у тебя своих, цто так любис цацкаться?

— Были. Налей еще, Каетонас.

Выпил и долго задумчиво смотрел на хлопотавшую у стола Розу. А она все поглядывала на него и гадала, какая скорбь одолевает их гостя.

— Так, знацит, бога признаес? — несмело спросил Цильцюс.

— И сам не знаю.

— А вам не запресцают?

— Нет, кто как хочет.

— А я нет-нет да и забреду в костел, когда лисний рупь есть.

— Дело твое, Каетонас. Только одно скажу: никогда не снимай старого бога, если нового нет. Между небом и землей висеть — хуже всего. Плесни-ка еще чуток.

— Ай загрустил? — спросила Роза.

— Теперь в самый раз, — Йонас вытер губы и налег на еду. Ел сосредоточенно, деловито, словно готовясь на пахоту. Наевшись, отодвинул тарелку, отпустил пояс и сказал: — Ну, теперь можно и посидеть…

— Вот я и говорю: как нашли свет белый, так и оставим его, — заговорила Тересе, сметая со стола крошки натруженными, как у пахаря, руками. — Пришло счастье — слава богу, беда нагрянула — бог не оставит. С этим словом мы и ложимся и встаем.

— Горе человеку на роду написано, — поддержала ее Грасе, говорившая грубым голосом.

Только Цецилия прыснула, слушая их рассуждения, потом рассмеялась и, прикрутив лампу, предложила:

— Давайте лучше петь.

— Ты что, спятила? Завтра кутья.

— Можно, если только грустную, похожую на церковную.

Девушки несмело затянули. И полилась песня все ровнее, светлее, разлилась на несколько голосов, снова сплелась в один лад и зачаровала Йонаса. Он смотрел на Розу, на косы, уложенные венком, слушал ее низкий, грудной голос и чувствовал, как страшная скорбь хватает за горло, делает муку невыносимой. Не сказав ни слова, встал и вышел.

Мысли текли ясные и отчетливые. Пить больше не стал, все же на службе. Ведь клялся начальнику, что воевать будет.

Сквозь переплеты рам в окна верандочки луна выглядела унылой и печальной, будто узник за решеткой. Это раздражало Йонаса, и он вышел во двор.

У сарая его встретил кудлатый песик, тявкнул несколько раз, как бы знакомясь, потом стал прыгать, ласкаться и, наконец, с самым серьезным видом сел у своей конуры и принялся «служить», помахивая лапами, словно осеняя гостя крестным знамением. Скельтису стало жаль собаку, и он спустил ее с цепи. Песик ошалело кидался по двору, обнюхивал все углы, рыл землю, но каждый раз, пробегая мимо своего благодетеля, не забывал лизнуть ему руку. Йонас сел у во́рота посреди тока и закурил. Через некоторое время послышались шаги и приглушенный голос Розы:

— Что прячетесь? Рассердились, что ли?

Скельтис молчал и улыбался в темноте. Пусть поищет, потревожится… Как приятно, когда человек беспокоится о другом. Наконец нашла.

— Чем вы тут занимаетесь?

— Собаку пасу.

— Я вот кожух вам принесла, а то ведь замерзнете, раздетый.

— А сама что же?

— Айюшки, я привычная.

Йонас встал, взял полушубок, накинул Розе на плечи, усадил ее рядом с собой.

— Убежал от вас, а одному еще труднее. Как увижу дружную, ладную семью — сердце разрывается.

— Все вы сиротами становитесь, стоит только выйти за ворота…

— Нет, Роза. У меня и ворот своих нет.

— Айюшки, это как же? А отец говорил, что вы богач?

Собака с разбегу ткнулась в колени, отскочила, снова подбежала, отряхиваясь и разбрасывая загустевшую грязь. Йонас проводил ее глазами и с горечью сказал:

— Богат, как собака. Все мое и не мое.

Он видел, что Роза не верит. Это больно задело его. Крепко сжал руку девушки и начал рассказывать. Все. С начала до настоящей минуты. Просто, деловито, словно не о себе говорил, не о своей неудачливой жизни. Не забыл ничего — ни поклонения земле, ни уважения к лошадям. И легче стало, как после исповеди.

— Я сразу догадалась, что горе у вас большое. Да не осмелилась… И водку вы пьете, будто с кручины.

— Пью. Что же делать, если не пить? Как уложил этих трех… что убили моих, вроде пусто стало. И жить не хочется. Только приемыш меня к жизни привязывает. А так мне уже ничего не страшно. — Он машинально зажигал спичку за спичкой, швырял под ноги, глядя, как угасают жидкие огоньки на ветру.

Роза придвинулась, накрыла ему плечи теплой овчиной.