Решившись, Йонас вскочил на коня, припал к гриве и прямо из хлева, сопровождаемый нестройными выстрелами, пустился галопом по полям. Прилетел в волость.

— Ребята, товарищи, дайте винтовку.

Не дали. А зря. Пришлось собственной обзаводиться. Потом появились народные защитники. Эти хотя бы имели обмундирование и оружие, но им надо было помогать продовольствием, подводами. Среди них тоже были люди разные: кто помягче, те просили, расписки оставляли, а кто позлее — не всегда церемонились. Что ж, может, они и были правы: ведь головы подставляли под пули, защищая своих же соседей. Со временем установилось определенное равновесие: одни хозяйничали ночью, другие днем.

Первым в деревне этого двоевластия не выдержал Сребалюс.

Все распродал, нагрузил воз скарбом и на прощанье сказал Йонасу:

— Лесные по-доброму не уймутся, а никакая власть не станет мириться с их бесчинством. Еду к дочери.

— А земля?

— Никуда земля не денется.

— Я не смогу…

— Как знаешь. Все забрать с собой я не сумел. Окна заколотил, на двери замки повесил, но если тебе что понадобится для работы — пользуйся. Заглядывай хоть изредка. Крышу почини, если ветер сорвет… Словом, сочтемся, коли живы будем.

Провожая, Йонас еще раз полюбопытствовал:

— И не жалко?

— А что поделаешь? Чует мое сердце — не будет жизни: слишком богат, чтобы любить одних, и слишком умен, чтобы якшаться с другими. Добром окончится, вернусь.

— Ну, скажи, Алексас, ты не глупый хозяин: получится что-нибудь у этой нашей власти?

— Уже получилось, Йонас. Поэтому и уезжаю.

Это был первый опустевший хутор в нашем селе. А теперь — почти половина… Умный человек был этот Алексас Сребалюс, да что уж…

Промокший, с ног до головы обрызганный грязью, вернулся Намаюнас.

— Ну, двинули, — произнес в темноту.

— Обошлось?

— Оставил…

Бричка тронулась по жидкой грязи. Молчали. Отдохнувшего коня не приходилось понукать. В черной вышине мелькнул просвет, завиднелись звезды, и снова небо плотно затянулось. Потом по тучам закарабкался месяц. Ветер стихал.

— Ждать не соскучился?

— Я у вас не от скуки.

И опять молчание. Где-то заверещал одинокий заяц. Фыркнул конь.

— Чем ты, Йонас, займешься, когда покончим с бандитами?

— Как прежде…

— Не понял…

— Ну, на земле буду работать, как прежде работал.

— Как прежде, работать больше не будешь, Йонас. Будут колхозы, совхозы… В этом году в городе начала действовать школа механизации. Техника не влечет?

— Нет, начальник. Может быть, я ошибаюсь, но никакая машина не заменит коня. Наша землица навоз любит.

— Держи вместо коня корову. Худо ли?

Йонас смолчал. Против правды не попрешь, конечно. Но и коней жаль. Как же без них? Ведь половина жизни прошла в хлевах: здесь и ложился, здесь и вставал. Кони Сребалюса на всю округу славились: звери! Жеребец убил немецкого берейтора. И не какого-нибудь плюгавого фрица, а самого «профессора лошадиного»! Йонас же, бывало, играл с этим жеребцом, как с маленьким жеребенком.

— Если пойду, начальник, то в совхоз. Мой свояк при лошадях там работает. Два десятка гнедых у него — красота!

— Что ж, вольному воля, смотри сам.

— А вы?

— Фью-у! — свистнул Намаюнас. — Мне податься некуда. Двадцать девять лет шинельку таскаю. Давно бы ушел, да всякий раз думаю — нужно пока, вот справимся с делом… А вообще-то мы временные, скоро не понадобимся.

— Чепуха, начальник. Старики говорят, что цари иногда по сотне лет не воевали, а жандармов все же держали.

— Сравнил.

— Может, я не так сказал, конечно. Но ведь должен же кто-то порядок наводить.

— Наш строй будет держаться на сознательности, умом человеческим: без наказаний, без насилия, без принуждения.

— Ваше бы слово да богу в ухо. Хотя и не он теперь земными делами вершит. Нашлись посильнее…

— Кончай, раз начал.

— А разве и так не ясно? Очень уж круто везде ломаем: огулом, не оглядываемся. Бывает, ни слезам, ни улыбкам не верим. Вот и наживаем себе врагов. Скажу открыто: не порешили бы бандиты мою семью, я бы к вам не пришел. Я привык с людьми по-хорошему.

— Это для меня новость!

— Вы слишком молитвами увлекаетесь, случается, забываете о тех, ради кого их возносите.

— Не все такие.

— Вы не такой, кое-кто еще, а есть и такие, что стелют мягко, да жестко спать…

— Это тоже временно, Йонас. Лучше не будем об этом.

Вынырнувшая в просвете облаков луна осветила дорогу тусклым, холодным, равнодушным светом. Вокруг нее держался туманный круг.

— К морозу, — кивнул Йонас.

— Ты в этих краях бывал?

— Изредка, мимоходом.

— Цильцюс все знает. А его дочерям ты приходишься дальним родственником. Ясно?

— Понятно.

— Я возвращаюсь. Вещи Бичюса держи у себя. Пистолет возьми с собой, винтовку спрячь в бричке. Все. Действуй. — Намаюнас соскочил, постоял, пока Скельтис, свернув с дороги, спустился с горки. Залаяла собака. Смолкла.

Намаюнас перепрыгнул придорожный кювет и ближним путем, по полям, пошел обратно на станцию.

В окнах дома Цильцюса было светло, как в храме на всенощную. Йонас постучал кнутовищем в стекло и услышал веселый голос:

— Обойди, цяй дверь есть!

В комнате горели две лампы. Цильцюс возился с ребятишками. Женщины скребли ножами, терли золой стол и скамейки, мыли, подметали. Увидев гостя, они, будто сговорившись, стали подбирать разбросанные тряпки, оправлять подоткнутые юбки. Только самая младшая Цильцюте продолжала сидеть под лампой, склонившись над рукоделием: вырезала узорчатые салфетки из бумаги.

— Бог в помощь, хозяева…

— Аминь! — ответил Цильцюс, и усадив двух младших на печку, подошел с Скельтису: — Притарахтел, знацит, боярин? — Он подтолкнул Йонаса в бок и, наклонившись, тихо спросил: — Как звать-то?

— Йонас.

— Приплыл, знацит, Йонялись. Это вас двоюродный брат, материн родиц, — объяснил он дочерям.

Вдвоем втолкнули под навес повозку, поставили коня в хлев, долго курили, ожидая, пока женщины закончат приборку, потом вернулись в комнату.

— Дверь не запираете?

— Запирай не запирай — один церт, все равно взломают.

Уселись у чистого края стола и снова взялись за табак. Пять Цильцюсовых дочерей еще побегали, позвенели ведрами, постучали дверьми и расселись вдоль стены — кто с вязаньем, кто с куделью, кто с шитьем. Все здоровые — одежда трещит, веселые и по-деревенски застенчивые, они изредка с любопытством поглядывали в сторону Йонаса. Только гимназистка, не поднимая головы, усердно орудовала в своем углу ножницами.

«Как в сказке, — подумал Скельтис, поднося к губам свернутую цигарку. — Гляди во все глаза, выбирай суженую. — Он подмигнул старшей и, довольный, осклабился: она не выдержала его взгляда, потупилась. — И по возрасту подошла бы, и хозяйничать, видно, умеет…»

Цильцюс, довольно прищурившись, посасывал трубку, улыбался в усы, помалкивал, специально давая возможность Скельтису поглазеть. Потом, почесав мундштуком трубки подбородок, с достоинством сказал:

— Девки цто твоя брусницка: Роза, Тересе, Маре, Грасе и Текле. Только докторса наса зовется инаце — Цецилия.

— Айюшки, будет вам, тятенька, — наконец осмелилась заговорить старшая.

«И не вертихвостка, — посмотрел на нее Йонас. — И имя подходящее. И работа в руках горит. Такая детей любила бы, за мужем присмотрела. А выглядит неплохо, — видно, по докторам не ходит…»

На печи подрались ребятишки. Рыжий таскал за волосы черного, и оба орали, не жалея глотки. Роза вскочила, одного шлепнула, другого наградила подзатыльником, и дети притихли.

— Кто же кого одолевает? — спросил Йонас.

— Прицялис. Он на день старее и в костях посыре. Монгольцик хлипкий, ему морозы покрепце нузны.

— Айюшки, да полно вам. Оба литовцы — один Миндаугас, другой Пранялис.

— Королевици! — протянул Цильцюс. — Обоих в подоле принесли, под кустом поймали.