— Тебе кто разрешил? — вырвала у меня альбом.

— Да скучно было ждать.

— Подумаешь — заждался!

— Я с тобой по-хорошему, а ты накидываешься. Думал, ты культурная — романы Пилипониса читаешь…

— Станешь культурной, когда вырядишься в ватник…

— А тебе пошло бы…

— Что я тебе, торфушка, в ватнике ходить! Увидев, куда клонится разговор, Дигрене, стукнув кулаком по столу, прикрикнула на дочь:

— Забеле! Уймись!

— А чего он суется в чужие дела?! Чего нашего Ляонаса в большевики агитирует? Мало, что сегодня одного трахнули, другой смерти захотел…

— Тра-ахнули! В большевики агитирует!.. Вопишь, а сама даже смысла слова не понимаешь, не знаешь, с чем едят этот большевизм, — дразнил я ее.

— С автоматами едят! — крикнула Забеле в припадке бешенства и словно подавилась — испугалась.

Я поднялся:

— А слова-то не твои, Алоизаса.

— Ну, видишь! — схватилась за голову мать.

Уходя, я зло стукнул дверью. Во время спора незаметно затолкал фотографию в рукав. Проходя мимо окна, услышал брань в доме:

— …Заварила кашу, змея подколодная…

Взглянув на фотографию, Накутис глазам собственным не поверил, побежал за очками. Всмотревшись получше, перекрестился, боязливо оглянулся вокруг, задернул занавески и только тогда шепнул мне на ухо:

— Он самый.

В доме Гечасов посторонних уже не было. Только свои, близкие. Плач, причитания, проклятья убийцам…

Побежал в органы. Принесенная мной новость подняла всех на ноги. Я очутился в кабинете самого начальника управления полковника Светлякова.

— Ну-ка, ну-ка, покажись, каков ты есть. О тебе, как о Пинкертоне, легенды ходят. Тебе что — просто везет или ты действительно такой умный? — Он пожал мне руку. — Мои ребята будут недовольны, если прикажу им брать с тебя пример. Может, почтим их упущение минутой молчания. А?

— Не вижу ничего особенного, просто я лучше знаю в лицо наших, зареченских…

— С этого и должен начинать каждый чекист, — поднял он палец и указал в сторону портрета. — Как сказал Дзержинский: мы защищаем революцию, народ, поэтому и опираемся в своей работе на народ. — Потом повернулся к подчиненным: — Размножить фотографию!

Мне было неловко. Это действительно было несложно: мелькнула догадка — я и начал действовать. Почему так, а не иначе? Сам не знаю. Ответил все же по-иному:

— Уже давно состою в добромиле, кружок самбо посещаю. Только последнее время запустил, — некогда, много работаю.

— Да ты, оказывается, кадровый разведчик!

— Только прошу вас, не разговаривайте со мной, как с ребенком.

Светляков прошелся ладонью по волосам, встал.

— Ну ладно, давай по-серьезному: во что бы то ни стало необходимо узнать, где скрывается Риндзявичюс. Будут работать наши ребята. А ты — своим чередом. Если докопаешься — звони прямо ко мне.

— Хорошо. Только мне кажется, Забеле все знает.

— Проверим.

Первый успех не улучшил моего настроения. А на следующий день меня охватил ужас при мысли о Гечасе, я готов был подозревать каждого. Решил — облажу все закоулки, обойду все Заречье, от покосившейся хатенки до буржуйских вилл, допрошу каждого — я считал, что смерть друга дает мне такое право. Потом стал думать о другом: ведь кто убил! Парень из той же школы, из того же класса, из одного пригорода, можно сказать, сосед. Добро, был бы лавочник, буржуйское отродье, а то ведь сын рабочего, воспитанный овдовевшей матерью, парень, которого те же соседи обучили ремеслу… Все это никак не укладывалось в голове. Классовую борьбу я привык представлять как битву между пузатыми господами и полуголодными рабочими, как сражение между батраками и кулаками, а тут — свой своего! Нет, уразуметь это я и теперь не в состоянии.

В гимназии кончилась смена, в которую занимались девочки. Сходились старшеклассники. Я спешил к директору, чтобы договориться о похоронах. Навстречу по лестнице спускалась стройная, хорошо сложенная девушка с толстой косой. Сероглазая, чуточку веснушчатая, ладная и, главное, чем-то похожая на меня. Я отскочил к стенке, пропустил ее и проводил глазами до самого выхода, пока не захлопнулась за ней тяжелая дубовая дверь. Мне казалось — она идет, не касаясь земли. Я видел ее впервые, но почувствовал, что очень важна мне эта встреча и она не последняя.

Советовался с директором, а сам думал только о сероглазой. И почему она появилась именно в этот страшный день? Ругал себя, запрещал думать о незнакомке: в день гибели друга мысли о девушке я считал святотатством.

И все же думал.

Мы еще не окончили разговор, как вдруг возникло ощущение, что увижу ее еще раз, вот сейчас, здесь где-то поблизости, и на полуслове, не извинившись, не попрощавшись, я выбежал. В жидком свете фонаря она мелькнула на миг, разгоряченная, озабоченная, и растворилась в вечерней мгле. Мне хотелось побежать за ней, позвать, но девушка уже исчезла. К тому же я вовсе не был уверен, что это именно она.

На следующий день под каким-то благовидным предлогом я стал осторожно выспрашивать комсорга женской гимназии:

— Много новеньких к вам прибыло перед экзаменами?

— В какие классы?

— В старшие — в шестой, седьмой…

Комсорг описала внешность каждой новенькой, но я только качал головой: не та, не та. Пришлось уточнять:

— Ну, такая, — идет и будто земли не касается. Очень красивые серые глаза, замечательные косы. Подтянутая вся, гордая, словом, очень красивая.

— Такой не знаю, — пожала плечами комсорг и задумалась. Потом спросила, как она была одета. Тут я оказался более точным.

— А веснушки у нее есть?

— Самая малость.

— Тогда Люда Дантайте. И никакая она не новенькая, с первого класса здесь учится. — Собеседница рассмеялась, погрозила пальцем: — Смотри не влюбись! С буржуазным душком ягодка.

— Влюбиться? В такое время?!

И всякий день я ждал у дверей. Если она не проходила мимо, казалось, солнце меркло. Ждал и боялся заговорить. Я ее совсем не знал, не любил. Но как хорошо было вот так стоять и ждать, просто ждать, без всякой цели, без всякого расчета. Как приятно гадать — во что будет одета, будет улыбаться или пробежит грустная?

Это действительно было очень хорошо…»

Приближалась ночь — самая длинная ночь в году.

Арунас очнулся от тягостного, мутного сна. С трудом встал, хотел было размяться, но не мог устоять на скользкой соломе, упал. Попытался подняться и снова упал.

«Нет! Не имею права…» Не сознавая, что делает, он слез с сеновала, подошел к двери. Остановился — холод ледяными иголками колол горло, сжимал грудь, перехватывая дыхание. Отдышавшись, пролез через дыру в стене и, стараясь держаться в тени, качаясь от слабости в ногах, побрел к амбару. Собака не издала ни звука. «Ей, наверное, тоже туго приходится в этот треклятый мороз».

Земля белела от инея.

Арунас осторожно стукнул биноклем в стену и тихо позвал:

— Альгис… Это я…

В оконце показалась голова Бичюса.

— С ума сошел?!

— Схожу… Температура… Огнем дышу. Нет ли лекарства?

— Не взял. Рот шарфом завяжи. Полбаклаги спирта есть. Дать?..

— Давай…

— Если невмоготу, двигай на усадьбу к Цильцюсам. А я как-нибудь один… Скельтис поднимет ребят. Может, мне слетать?

— Ничего, пройдет. Давай спирт. И никуда: я приказываю тебе сидеть на посту. Понял? Даже если я подохну у тебя на глазах. Понял? Пройдет. Кидай!

Баклажка, стукнув Арунаса в грудь, упала на землю. Наклонившись за нею, Арунас не устоял, свалился. Встал, держась за стену. И, пошатываясь, пошел к сараю. Кое-как добрался, залез на сеновал, зарылся в свою нору и, отвернув пробку баклаги, сделал несколько глотков. Поперхнулся. Сунув голову под солому, забыв об осторожности, кашлял, пока не отпустило. Пошарив в мешке, достал смерзшийся в камень сухарь, принялся грызть.

«Дрянь твое дело, парень, — подумал он, немного придя в себя. Спирт согрел, но сон не шел. Бешено колотилось сердце. — А Бичюс молодчина: ни слова не сказал, отдал баклажку. Самому-то на голых досках лежать.