Да, товарищ Намаюнас, я себя слишком хорошо знаю. Оттого иной раз и подкатывает желание съездить по роже. Слишком много воображаю о себе. Буду думать о других. Да, только о других.

Познай себя, а думай о других! Но ведь и я, живя на свете, не только плохое делал. Шкемайте, например. Ведь помог ей, как сестре. В самую, можно сказать, критическую минуту… Может быть, спотыкался я больше, чем другие, но не всегда по злой воле. Все делал искренне. Помню, возвращались мы с отцом из уезда. У въезда на главную улицу нашу машину задержал милиционер.

— Что за демонстрация? — спросил старик и сунул свое удостоверение.

— Комсомольца погибшего хоронят.

— Вы подождите, я мигом, — крикнул я отцу уже на бегу.

Венки, венки, венки… Комсомольское знамя. Покрытая коврами, обитая кумачом машина. За ней родные, оркестр, люди, много людей, молодежь. Все гимназии, ремесленные училища, техникумы города. Вся юность города! У гроба в почетном карауле — Бичюс, Йотаутас, директор, еще кто-то. Я шел рядом с машиной. Но никак не мог понять, кого хоронят. Только на кладбище после короткой речи Бичюс, оказавшись рядом, нехотя объяснил:

— Пришли ночью, выдали себя за комсомольцев, билет показали, потом допрашивали, а уходя, застрелили.

— За что?

— Ты что — идиот? Бандиты! И надо же было ему, как назло, в этот вечер вернуться домой. Все из-за этих проклятых бюрократов: какие-то бумажки им понадобились!

— Кто это?

— Наш комсомолец, народный защитник.

— Фамилия!

— Викторас Гечас.

С кладбища пошли в комитет. Бичюс молчал, теребил волосы, шел с опущенной головой. Вдруг сказал, словно о какой-то безделице:

— Мы и тебя искали. Все углы обшарили, думали — каюк.

«Скажите на милость — они меня искали! Хватились и рыскали по всем углам!»

— Это не так уж плохо! — сказал я вслух.

— Что неплохо?

— Что вы меня хватились.

— Ближа приказал. Но я и сам беспокоился. Все же комсомолец. Хотя ведешь себя чудно́. Написал о Даунорасе всю правду, а подписаться побоялся. На меня подумали, вызывали для объяснений. И ничего — живой. А ты водку кинулся пить. Если правда на твоей стороне, зачем прячешься за чужие спины? Позови друзей на помощь, и всех негодяев к чертям собачьим сметем!

— Видишь ли, я только догадывался, предполагал.

— Брось, я не маленький.

Зазвонил телефон. Говорил врач роддома — зычноголосый бюрократ в белом халате.

— Возьмите, пожалуйста, свою протеже. Вторая неделя, как родила, а домой и не думает собираться. Так нельзя, товарищи. У нас не гостиница! — И бросил трубку.

Этого еще не хватало! Не имела баба хлопот — купила порося. И на кой черт я с нею связался? Именно теперь, когда старик приехал, когда все улеглось…

Альгис заметил мое замешательство.

— Опять какое-нибудь несчастье?

— Если ты мне друг — молчи! Понимаешь? Мы оба можем из-за нее влипнуть. Ты ее знаешь: та самая, которую ты с листовками схватил. Шкемайте. Я ее в больницу устроил. Теперь вот родила, надо забирать оттуда.

Бичюс ничего не мог понять. Пришлось рассказать по порядку, ничего не скрывая и ничего не прибавляя.

— Что ж тут особенного? — словно болван, пожимал он плечами. — Мы схватили, они отпустили, ты помог. Считаешь, за это можно влипнуть?

— Понимаешь, она временно. Должна вернуться… в тюрьму.

— Пусть возвращается. Если она туда поедет, переменив взгляды, не так уж это плохо. Пошли, проведаем. Мы с тобой собираемся коммунистами быть, так что мстить не имеем права. Как Дзержинский сказал? Холодный ум, горячее сердце и чистые руки. Это значит — максимум внимания к человеку. Кроме того, на мой взгляд, ей уже воздали с лихвой.

— А если узнают? Может быть, она по поддельным документам?

— Не ерунди. Поехали.

— А куда ее денем?

— Мы сами без хлеба сидим, — признался Альгис.

— А в моей комнате старик поясницу лечит.

— Рая! — сказали мы в один голос.

Я все еще любил Раю. Или все еще злился, что был несправедливо отвергнут? Нет и нет, я ее любил. И немножечко ненавидел. Кажется, противоречивы эти два чувства, но в жизни они могут идти рядом.

Увидев нас за дружеской беседой, Рая удивленно остановилась в дверях.

Я молчал. Рассказывал Альгис. Мне оставалось только удивляться тому, как он говорит: просто, без всяких выкрутасов. За несколько минут передал всю трагедию Домицеле и выжал из Раи столько слез, что мне бы этого не сделать за целый вечер.

— И ты хочешь ей помочь? — Глаза у Раи стали совсем круглыми.

— Ребенок не виноват?!

Рая обхватила голову руками и, как старая еврейка, покачивалась и причитала:

— И почему ты такой, Альгис? Почему ты такой, товарищ Бичюс?

В тот момент она мне не нравилась.

Когда Рая утерла слезы и оделась, мы втроем, наняв извозчика, поехали в больницу. Все, что было у нас в карманах, пошло на подарок. Рая бегала по магазинам, заезжала к знакомым и наконец собрала довольно приличное приданое новорожденному. Огорчилась только, что не достала голубых лент и придется довольствоваться розовыми, — все-таки новый гражданин родился мужчиной.

Домицеле встретила нас, словно пришельцев с Марса. А когда увидела Альгиса, у нее даже голос перехватило. Но тот не обращал внимания на растерянную мамашу и носил на руках ее первенца. Взглянув на наряд Домицеле, Рая всплеснула руками.

— Я вас в этих страшных брюках и на порог не пущу!

Рая с Бичюсом поехали искать одежду поприличнее, а мы с Домицеле остались вдвоем. Что-то очень земное и вместе с тем очень милое было в этой стриженной по-солдатски девятнадцатилетней маме, одетой в серый больничный халат, улыбавшейся несмелой, просившей о пощаде улыбкой.

Ее соседки по палате удивленно и одобрительно обсуждали наш приезд.

— Подумать только — совсем чужие!..

Это льстило мне.

— Молодые, да отзывчивые…

Я взлетел на седьмое небо.

А по правде сказать — какая уж там отзывчивость у сопляков. Видишь — жалеешь, отвернешься — жалости как не бывало и думать забыл. Только как-то неудобно было обижать искалеченного человека. Ей нужна была помощь. Она напоминала больного с переломами, которому накладывали гипс и который сам не знает, как и почему остался жив в этой чертовой мельнице и зачем вообще нужна такая жизнь.

Глядя на ее улыбку, я неожиданно для себя ободряюще погладил ей руку. От этого прикосновения она встрепенулась и задрожала, будто я прикоснулся к обнаженному нерву.

Рая привезла половину своего гардероба. Начались примерки. А мы терпеливо ожидали за дверью. Когда они вышли, невозможно было различить — кто из них мать, кто крестная. Обе красивые.

Приехали. Сели вокруг стола и не знали, что говорить, что делать. Сидели скованно, опустив головы. Никто не отваживался заговорить. Первой вскочила Рая. Разыскала бутылку какой-то кислятины, печенье, принесла рюмки и предложила:

— Давайте устроим комсомольские крестины! Ну, кумовья, по еврейскому обычаю пожелайте ребенку счастья. Нет, не так. Подойдите ближе, поднимите руки над ним, а теперь — говорите.

— Пусть растет бравым комсомольцем! — пожелал я.

— Пусть не доведется ему переживать то, что пережила его мать, — добавил Альгис.

И вдруг Домицеле разрыдалась. Она плакала так страшно, не по-человечески, что не было сил слушать. Не помогали ни лекарства, ни холодная вода, ни утешения.

Похоже было, что она прощается со своим прошлым. Чуть не заплакал и я. Так сочувствовать могут только люди с чутким сердцем. До тех пор я плакал разве что от злости.

— Не реви, а то молоко пропадет! Ну, мы пошли, — сказать это мог лишь Бичюс.

— Имя, предлагайте имя! — не отступала Рая.

— Как вас зовут? — немного успокоившись, спросила меня Домицеле.

— Арунас.

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Красивое имя.

— За здоровье Арунаса-второго! — Мы выпили по рюмке за его здоровье, ро второй — чтобы не хромал, по третьей — ввиду того, что кое-кто троицу любит. Бога мы не упоминали. И без него нам было хорошо, будто приняли в организацию нового человека. Потом выпили по чашке кофе, по второй не удалось, поскольку в водопроводе иссякла влага.