Будем драться! Надо хоть в мыслях повоевать, подумать, вспомнить. Неважно, о чем. Лишь бы не доходить до ручки…

…Итак, я положил ее в больницу, а сам со знакомым шофером поехал кататься. Напился. На следующий день кое-как отмучился положенные часы на работе и снова за горькую, на четвереньках домой полз. На третью ночь опять приложился, но тут меня скоро привели в чувство. Вызвали в органы.

— Писал? — спросил молодой работник.

— Да, — весь мой хмель мгновенно улетучился.

— А почему не подписался?

— Может, забыл. Но как вы меня нашли?

— Да уж нашли… Возьми бумагу и напиши все еще раз. Подробнее…

Я подчинился. Этой работы мне хватило до утра.

На обратном пути выпил бокал пива и разразился истерическим смехом. Постарался, значит, заслужил: среди ночи вытащили из постели, заставили корпеть до утра. Все проверим, мол… А что, если за вторую жалобу прижмут сильнее? Шел и клял себя на чем свет стоит. И дернул же меня черт! Вдруг показалось, что за мной следят. Я свернул к комитету. У самой двери встретил Раю.

— Что с вами случилось, товарищ Гайгалас? На вас лица нет!

— Раечка, милая, постарайся посмотреть украдкой, следит за мной тип в синем пальто?

— Никого не вижу.

— Если меня будут спрашивать, — я у отца, — предупредил Раю и бегом пустился на вокзал.

Первым же поездом уехал в Рамучяй. Всю дорогу меня преследовала мучительная тревога…»

«Болезнь окончательно приковала отца к постели. Он лежал измученный, истерзанный, но ни разу не застонал. Его пенсии и моей зарплаты нашей семье из пяти человек хватало ненадолго. Осенью мы еще перебивались, спасались огородом, продавали кое-что из вещей, а к весне нужда подступила еще ближе. Тайком от товарищей я стал по ночам грузить вагоны на железнодорожной станции и баржи в зимнем порту. Случалось, засыпал на уроках. Я как-то отяжелел, вроде бы износился и еле волочил ноги.

Запустил работу в клубе. И вот вызвал меня Даунорас:

— Почему не провел первомайский митинг?

— Вы ведь знаете, — болел, рука…

— Однако больная рука не помешала тебе жалобы строчить?

«Я больной рукой всю ночь лопату держал, болван ты несчастный!» — так и просился ответ, да что ему втолковывать.

— И вообще, товарищ Бичюс, на кого вы похожи? Неужели так трудно привести себя в порядок? Костюм бы новый купили.

— Куплю.

— Не знаю, как тебя такого в комитет партии посылать. Стыд и позор… Поторопись, там для тебя пропуск заказан, а я что-нибудь придумаю.

Я не выдержал:

— Там не будут смеяться. — И выбежал, хлопнув дверью.

По пути в комитет партии разглядывал себя в стеклах витрин. Блеск ботинок не скрывал ни заплат, ни дыр. Пиджак еще куда ни шло, но брюки! Обтрепанные, глаженые-переглаженные, штопаные-перештопанные, лоснящиеся. Хоть в музей сдавай! Да, действительно вид у меня!

Я долго прождал в коридоре. Наконец позвали.

В огромном кабинете за неимоверно длинным столом сидел второй секретарь Дубов. Он поднялся, пожал мне руку, пригласил сесть. И опять я ждал, он говорил по телефону. Окончив разговор, Дубов посмотрел на часы и сказал:

— Обед. Не рассчитал, черт возьми. Пошли в столовую.

— У меня нет денег.

— Ничего.

Налопался я, как молодой бог, на три дня вперед! Такого царского обеда я уже давно не едал.

Из столовой мы вернулись в ту же огромную комнату. Опять беспрерывно звонили телефоны. Только через полчаса, прижимая трубку щекой к плечу и листая бумаги на столе, Дубов спросил:

— Позавчера к тебе заезжал Гайгалас?

— Был. Искал водку.

— На моей машине?

— Да, с вашим шофером.

— Когда они уехали?

— Под вечер, уже смеркалось.

— Тебе известно, что он исчез?

— Нет.

Потом секретарь опять с кем-то долго говорил. Я поудобнее устроился в мягком кресле. Сытная еда и несколько бессонных ночей сморили меня. И я уснул! Проснувшись, услышал:

— Когда выспится, выпустите. А пока пусть отдыхает.

Я вскочил, но уже было поздно: четыре часа проспал, все видели. Секретарь провел совещание, его участники расходились, накурив в помещении. Я вытянулся, как солдат, а потом от стыда закрыл лицо руками. Дубов успокаивал меня:

— Бывает. Я однажды в походе уснул. Упал и двоих впереди с ног сбил. Но я-то воевал. А ты что по ночам делаешь?

— Работаю.

— Где?

— На погрузке барж и вагонов… Когда случается.

— Разве ты не получаешь зарплаты?

— Получаю, но семья у нас немалая, отец болеет, брат и сестра учатся. Старший брат на фронте… погиб…

— Понятно. А комсомол — ничем не помогает?

— Зарплату регулярно платят.

— Стало быть, утром в гимназии, после обеда — клуб, ночью вагоны грузишь, а спишь ты в кабинете секретаря комитета партии?

— Простите…

— Это я у тебя должен прощения просить. Ну, да ладно. Ты мне скажи, как ты, не евши и не выспавшись, агитируешь за социализм.

Я вытащил из кармана полученную у Даунораса лекцию «Коммунизм — светлое будущее человечества» и показал:

— Я уже за коммунизм агитировать буду…

— Ну и как, грустновато выходит?

— Не весело… А чем ее загустить-то, агитацию? К нам в гимназию привезли американское барахло. Сам распределял. Отдал тем, кто больше нуждался. Комсомольцы себе ниточки не взяли. А в коридоре на стенке какая-то сволочь смолой написала: «Да здравствуют комсомольцы в американских брюках».

— А о войне молчат, ничего не говорят?

— Пусть попробуют!

— А сам-то ты понимаешь, что это значит?

— Конечно.

— Ну спасибо. А теперь взгляни на эту подпись. Твоя? — Он вытащил из ящика большой лист бумаги, на котором были напечатаны фамилии комсоргов. Рядом с моей фамилией вписана сумма в тысячу рублей и подпись.

— Насчет подписи я бы еще засомневался, но вот надпись «тысяча рублей» не моя.

— А здесь? — Он показал другой список, в котором значилось, что я получил ордер на костюм и ботинки. Здесь и подпись была подделана неискусно.

Я покачал головой и рассмеялся.

— Вот и все, — Дубов пожал мне руку. — Подожди, ты бы смог узнать автора письма? — Он вернул меня от двери и подал несколько написанных листков.

Я прочел чернящие сведения о деятельности Даунораса, Ближи и Гайгаласа и громко рассмеялся.

— Весело?

— Конечно. Это Арунас. Гайгалас то есть. Сам себя не пожалел, чтобы другие его боялись.

— Почему ты так решил?

— По стилю видно. Только он придумывает такие перлы: «Утрата чувства меры — опасность для жизни», «Капля камень точит потому, что он неподвижен». Таких перлов у него целая тетрадь. Называется «Афоризмы рано созревшего человека».

— Но почерк в жалобе не его.

— Продиктовал кому-нибудь.

— Ладно… Если твои догадки подтвердятся, мы направим тебя в школу оперативных работников.

— Спасибо. Но я больше о технике мечтаю…

От Дубова я пошел в комитет комсомола, прямо к Ближе. Не застал его. Подвернулся Даунорас. Затащил к себе в кабинет. Он почему-то весь дергался, места не находил.

— Честное слово, Бичюс, это недоразумение.

— Откуда вы знаете, о чем мы говорили?

— Всех вызывают. Я отвечаю за этот участок. Другие напутали, а отвечать придется мне. И ты, наверное, наворотил Дубову, сколько мог?

— Может, я должен был рассказать, как вы меня драили за то, что хожу в дырявых ботинках?

— Не сердись. С тобой вышло обидное недоразумение. Инструктора, понимаешь ли, распределяли. Посмотрел — подписи в порядке, все отдано. И не стал проверять, опрашивать каждого. Я могу тебе все возместить.

— За этим я и пришел. Что положено…

Он отсчитал из своего кошелька тысячу рублей и подал ордера, которые мы назвали «талонами».

— Талоны не возьму, — заупрямился я.

— Почему?

— Не на что выкупать.

— Да ведь ты деньги получил.

— Они отцу на лекарства пойдут. Врач может частным образом достать.

— Тогда на вот, возьми еще ордер. Продашь на толкучке. И все выкупишь.