Матери решил не говорить. Мало ли как бывает? Ведь многие из тех, на кого пришла «похоронная», потом возвращаются и шутят, что во время своей смерти лежали в больнице или — даже так бывает — в окопах, без единой царапинки.

Я снял со стен яркие плакаты. Оставил только одного стоящего на посту пограничника, а по обе стороны плаката лозунги:

Оба на белой бумаге. Один написан черной, другой красной краской.

Прошло несколько дней. Наступило первомайское утро. Надо было на демонстрацию, надо было в клуб, надо было к товарищам. Но я третий день никуда не ходил. «Похоронная» в кармане, словно стопудовая цепь, держала меня на привязи дома.

Завтракали все вместе. Отец шутил, мама улыбалась. Сестра спорила с братом, который раздувал утюг, кому первому гладить. Отец рассказывал, как они в Петрограде в день Первого мая били казаков черепицей.

«Сказать? Сейчас сказать? — думал я, понурившись. — Нет, ни за что не покажу».

Выпили за здоровье Винцаса.

— Чего киснешь? — спросила мать.

— Что же ему — и дома митинговать? — пошутил отец.

Еще раз выпили за здоровье фронтовиков и разошлись по своим делам. Я повалился на диван и только страшным усилием воли удержал рвущийся из груди вой. Я должен был молчать. А может быть, это все же ошибка? — теплилась, как болотный обманный огонек, надежда.

Накануне приходила Рая. Сняла легкое летнее пальтишко и кинулась ко мне:

— Больно? Очень? Не можешь уснуть? Отец прислал тебе лекарства. Вот увидишь, только начнешь ими лечиться — болезнь как рукой снимет.

— Это ты зря, не так уж я болен.

— Я очень расстроилась, когда узнала!

Она сняла туфельки, села на диван рядом со мной, взяла раскрытые конспекты по истории.

— Я тебе почитаю, ладно? — Взглянула в тетрадь и воскликнула: — Как интересно! Я и не знала, что София, дочь Витаутаса, была бабушкой Ивана Грозного.

— Теперь будешь знать.

Услышав шаги в прихожей, я осторожно отодвинулся от нее. Рая придвинулась ко мне и еле слышно спросила:

— Правду говорит Гайгалас: вы того парня сунули под колеса?

Я опустил глаза. Не знал, что ответить. Вдруг у меня вырвалось:

— Бандита!

Вошла мать, искоса глянула на гостью. Покраснев так, что даже кончики ушей запылали, я быстро вскочил с дивана. А Рая не смутилась.

— Это твоя мама? Какая она хорошая. — И в одних чулках подбежала и обняла маму.

Мама невольно улыбнулась и погладила Раю по плечу:

— Вы вместе учитесь?

— Нет, мы вместе в комсомоле, — ответила Рая и, словно боясь забыть, поспешно добавила: — И очень хорошие друзья.

— Конечно, конечно, — понимающе кивнула мама.

Вернулся отец. Он уже не мог ходить без палки. Усталый и огорченный, положил на стол пачку денег:

— Пенсию получил. — Увидев чужого человека, выдавил из себя что-то вроде улыбки и пробормотал: — Не густо платят, невесточка.

А Рая и глазом не моргнула. Подала отцу руку и совсем добила меня, когда серьезно сказала:

— Мне нравится ваша семья.

Отец даже рукой взмахнул от удовольствия. А потом они с матерью о чем-то долго говорили на кухне. Трудно было расслышать, доносились отдельные фразы:

— Чего ты от них хочешь? Дети…

— Так пусть в песочке бабки лепят, а не о женитьбе…

— Кричишь, словно сама в двадцать лет замуж вышла. Сколько тебе было, когда первый родился?

— Так то мне…

— Они своим то же самое будут говорить. Лучше чай поставь.

«Все. Поженили! — вздохнул я и разозлился на Раю: — Ну и дура девка. Привязалась, как муха». А гостья и замечать ничего не желала. Сидела, поджав под себя ноги, и, светясь, рассказывала старикам о себе.

— Вы должны нас знать. Мой папа был хорошим врачом. А мама дантисткой и немножко музыкантшей. Все их знали.

— Ну как же, детей к ним водили! Никогда не брал лишнего. Где он?

— Немцы убили…

Я старался пить чай вприглядку, так как знал, что сахар на столе последний, предназначенный для старика. Всю весну мать сушила сахарную свеклу, и мы с такими конфетами пили тминный чай или липовый настой. А тут подала сахар. Я дивился маминому гостеприимству.

— Будьте моей мамой, — внезапно прильнула Рая к матери. — Приемный отец у меня есть, а мамы нет.

У мамы заблестели слезы.

Странное дело: почему Рая, уже совсем взрослая, говорит иногда, как тринадцатилетний подросток. Подумал и понял, что иначе быть не могло. Ведь она три года провела в подвале, в страшном одиночестве. Те самые три года, за которые она перешла от детства к юности. И ум ее вынужденно дремал, как в летаргическом сне. Все ее детские представления о жизни сохранились и теперь, когда она повзрослела. Серьезная и умная девушка, она невольно одалживала мысли в своем подвальном, застывшем мире кукол и сказок. За те немногие месяцы, что прошли со времени освобождения, Рая просто не успела понять, как изменилась она сама и как изменилась вся ее жизнь. Это страшно. Четырнадцатилетний ребенок в одиночке! В темноте! Я бы не выдержал.

— На вас молиться надо, — сказал за меня отец.

— Я комсомолка.

— Да нет, я говорю — на руках такую молодчину носить нужно…

Довольная Рая щебетала беспрестанно.

— Когда я впервые вышла на свет и глянула в зеркало, то даже не узнала себя: лицо вытянулось, нос отвис, сквозь кожу просвечивают жилки. А волосы черные-черные, глаза большие-большие, почти без зрачков. Мой приемный отец обнял меня и сказал: «Бедная спящая царевна!» Радовалась всему, мне тоже казалось, что я проспала в этом подвале сто лет.

Я не выдержал, спросил:

— Чем же ты там занималась?

— Всем. Но больше всего думала. Страшно боялась, когда погаснет огонь. Забьюсь в угол и отпугиваю пауков. Но они меня боялись еще больше, и от этого я чувствовала себя немного смелее.

Провожая Раю домой, я опять размышлял над тем, как странно она живет в придуманном там, в этом подвале, мире. Но я ошибся. Она снова была взрослой, серьезной, только по-детски открытой.

— Твои родители лучше тебя. Они даже не обратили внимания на то, что я еврейка, и полюбили меня с первого взгляда.

— Но и ты не обращаешь внимания на то, что я литовец?

— Нисколько. Мне очень нравятся светлые мальчики.

— Мне брюнетки тоже нравятся, — сказал я, — но я не могу тебя любить, честное слово. Не сердись на меня. И не оттого, что ты еврейка. Мы выросли среди евреев. Я даже знаю немного еврейский. Но не могу, и все.

— Все равно ты меня полюбишь. Я буду очень хорошей. Вот увидишь.

— Постараюсь, — я говорил, как ребенок, которого ставят в угол. — Когда-нибудь, возможно. Но не сейчас.

Раю я оставил у дома: стояла, прислонившись к стене, о чем думала — не знаю. Я боялся оглянуться, чувствовал себя виноватым, низким, подлым. Это был самый ужасный разговор с девушкой за всю мою недолгую жизнь. Даже теперь жжет стыд. Разговор этот, видимо, мне никогда не забыть. Я страшно виноват. Но в чем? Я ее не любил».

Сумерки медленно опускались на поля. Улегся пронзительный северный ветер. Дым из трубы поднимался отвесно, словно по туго натянутой веревке. На закате небо еще светилось странным холодным светом, грозным для всего живого, незамерзшего.

«Cogito, ergo sum[19], — вспомнилась Арунасу школьная фраза. — А как сказать по-литовски? Думаю, следовательно… еще не замерз? Однако здесь, на чердаке, эта перспектива, кажется, не за горами. Температура вроде еще поднялась. Надо идти за помощью. Нужны лекарства. Все нужно…» Он заметил, что мысли начинают путаться, обрываться, как старая, изношенная кинолента. Пришлось напрячь силы, чтобы додумать: «Нет, я отсюда никуда не двинусь. Как генерал — один против всех: против температуры, против холода, против одиночества, против всесильного Провидения и назначенной им судьбы. Да, да, господин бог, да, да, милейший боженька, дуэль продолжается. Не только твоя воля всевластна и необорима.