Кончилось дело тем, что я сел и написал Юргису Гайгаласу письмо. Выложил все, что я думал о его сыночке. Через несколько дней прибежал Арунас:

— Тебя кто просил совать нос в мои дела? Смотри, прищемить могут!

— Мой нос, мой и ответ.

— Следующий раз получишь по уху.

— А почему не сейчас?

— Чихать я хотел на тебя… Беда только, что старик болен, долго не протянет, а ты его преждевременно в могилу толкаешь. Ведь это знаешь, какой для тебя статьей попахивает…

Он не закончил. Стукнувшись затылком о дверь, медленно осел. Натруженная лопатой рука сделала свое дело. С минуту Арунас лежал неподвижно, потом открыл глаза, провел рукой по затылку и со страхом посмотрел на ладонь.

— Кровь… — простонал он и уже непритворно потерял сознание. Как баба…

Я плеснул ему в лицо водой, перешагнул через него и вышел. Бесцельно ходил по улицам, смотрел на занесенные снегом подворотни, на город, где во всем еще виден был след войны, где было столько нужного людям дела…

«Неужели еще мнение начальства для кого-то бывает дороже устава, чести и самой идеи, которой мы решили служить? — думал я. — Неужели сладкая ложь лучше, чем горькая правда?» Я злился, ругал себя, терзая, но никак не мог собрать воедино долг и покорность. Слишком разные это были, исключающие друг друга чувства. Кончилось тем, что прохожие начали оглядываться на меня: я говорил сам с собой. Это случалось со мной и раньше. Однажды отец даже посмеялся:

— Я вот шестой десяток на свете живу и все еще нахожу для разговоров нужных людей. А что ж с тобой будет, когда постареешь?

Смотрел я на людей, и всех мне было жаль, всем желал добра, готов был за каждого броситься в огонь и в воду. Но жалость, как говорил отец, на хлеб не намажешь и голодному не подашь. Теперь я знаю: делаешь добро одному, а другому это может боком выйти… Чем больше улыбающихся, чем меньше плачущих, тем правильнее ты поступал. А тогда? Тогда мне было жаль даже Гайгаласа. Перешагнул сгоряча через человека? Оставил лежащим на полу! Я уже повернул было обратно к горкому, но остановила подошедшая Рая.

— Слышал? На Гайгаласа напали хулиганы, чуть часы не отняли, голову пробили… Он защищался… — рассказывала она.

— Не-ет, этот тип и без меня своего папеньку в гроб вгонит.

— Что ты бормочешь? — не поняла Рая.

— Не бормочу, а рычу, понятно? У тебя часы есть? Так вот, берегись! — Я махнул рукой.

— Знаешь. Альгис, я уже отцу сказала, что люблю тебя. — Она смущенно прикрыла рукой рот, словно маленькая девочка, и смотрела на меня с испугом. Ее пальцы дрожали. В больших черных глазах блестели слезы.

Но мне было не до нее. Я устремился дальше. Рая догнала меня и повторила…

— Правда, я сказала отцу…

Теперь я уже почти бежал. Она старалась не отставать.

— Все вверх тормашками летит. Я, может быть, черт знает что натворю сегодня, а ты нашла о чем…

— Не вытворяй, — просила она, — не надо.

Мне казалось в тот момент, что все горе человеческое, все несчастья свалились на мою голову и что виноват во всем я сам, только я.

— Говори, брани, я не рассержусь… Может быть, тебе от этого легче станет, — повторяла Рая, постепенно замедляя шаг.

Я не оглянулся. Шел, озабоченный несчастьями всего мира, и мне даже в голову не приходило, что от моих жестоких слов в ряды несчастных стал еще один человек. Даже любопытство не заставило оглянуться, посмотреть, что она делает на заснеженном тротуаре, одна. И не понял я тогда, что Рая была уже взрослой, женщиной, а я — всего лишь глупым шестнадцатилетним подростком…»

Альгис тяжело вздохнул и стал рыться в вещмешке.

Ветер кружил между постройками, играл дымом, гнал пепел по мерзлой земле и приносил на сеновал едкий запах гари.

Мороз забирал все крепче. Арунас пробовал подвигаться, чтобы согреться, но, ощутив слабость в ногах, опять лег, поглубже зарылся в солому и наблюдал за двором, глядя сквозь длинную щель в прогнившей доске. Вспомнил о вещмешке. Покопавшись, достал теплые портянки, несколько брикетов прессованной каши, мясные консервы, сухари, баклажку и военные рукавицы. Есть не хотелось, и он лениво грыз смерзшийся хлеб. Время от времени щупал лоб.

«Плохо дело — жар не спадает! Если сегодня ночью эти негодяи не явятся, вторые сутки не вытяну, — он облизал запекшиеся губы. — И мороз, как назло, ударил. Все против меня. Ветер и тот не Бичюсу, а мне дым в горло гонит.

И почему так получается? Одним везет в карты, другим — в любви, третьим — на войне, а мне вот ни в чем не везет. Человек — кузнец своего счастья!.. Я в подмастерья пошел бы, лишь бы узнать, как его выковать.

Нечего нюни распускать. Таких никто не любит — ни люди, ни природа. Борьба за существование, естественный отбор… Как я в дневнике писал? «У жирафа шея вытянулась вовсе не оттого, что он на солнце смотрел. Вертись, брат, не вертись, но если не дотянешься — жратвы не получишь».

— Тяни сильней! — орал Шкема. — Тяни, стервец, не то по загривку получишь! — понукал он внука.

«Вот разошелся, образина! С детьми он горазд воевать. Впрочем, и среди взрослых есть такие, кто сдачи не дает. Хотя бы Даунорас. Получил в морду — утерся и поплелся прочь. Должок за тобой, говорит. Интересно, чем этот мерзавец думает получить должок. И какие проценты потребует?

А как я сам спасовал перед Бичюсом? Поступил я, конечно, нечестно. Удар был ниже пояса. Не по-мужски. Но, с другой стороны, что ж мне оставалось? Драться? Нет уж, увольте. Лапа у него тяжелая. Все же надо было защищаться. И лучшая защита — это нападение… Что он понаписал старику? Ваш сын ведет себя, как настоящий барчук: лжет, обижает людей, спекулирует именем отца. С тех пор отец издевается: здорово, мол, комсомольский барчук… Ничего не поделаешь: пока не вздуют тебя, сдачи давать не научишься? И не такая уж крепкая эта его хваленая рука. Все из-за проклятой вешалки на двери. Не ударься я об нее затылком, неизвестно, кто над кем сегодня смеялся бы. Хорошо еще, что я не пустил в ход пистолет. А то в горячке могу черт знает что натворить.

Странно, но я совсем не обиделся на Альгиса. Сам виноват. На кой черт надо было похваляться перед Раей? Что она — моя штатная исповедница, секретарь горкома, которому нужно все рассказать? «План Барбаросса»? Да ведь это чистый смех, мыльный пузырь. Как было-то?

Солдаты еще с осени сложили на берегу две огромные, словно многоэтажные дома, скирды прессованного сена. Подвезли на баржах, и громоздили, пока хватало ленты транспортера. С наступлением морозов в скирдах поселились несколько десятков беспризорных ребят. В городе эту гостиницу называли «Соломенная крепость». Беспризорники устроили там настоящую крепость с ходами, бойницами, лазами. Там они жили, оттуда выходили на промысел — чистили карманы у зазевавшихся, раздевали одиноких прохожих. Население «Соломенной крепости» терроризировало окрестных жителей. Необходимо было принять самые срочные меры, и комитет партии поручил эту работу комсомолу.

Однажды в воскресенье мы — порядочный отряд комсомольских активистов — собрались у скирд и повели издали переговоры с беспризорниками. Выслушали они нас, но вылезти из нор отказались. Комсомольцы попытались применить силу — и потерпели поражение. После каждой удачной контратаки оборванцы, словно суслики, ныряли в щели и, высунув из лазеек грязные лица, потешались над активистами.

— Подожжем! — горячился Ближа.

— А что потом военные скажут? — не поддавались запугиванию мальчишки.

Комсомольцы с позором отступили.

На следующий день произошло неприятное событие. Представители комитета партии и специалисты-инженеры осматривали разрушенную фабрику, расположенную на берегу реки неподалеку от скирд, обсуждали возможности ее восстановления. Один из беспризорников ухитрился стащить у председателя комиссии портфель с очень важными документами. Инженер кинулся вдогонку. Воришка юркнул в сено. Не успел преследователь сунуть голову в нору, как тут же залился кровью: его полоснули ножом по рукам и лицу.