Стоило ли об этом писать? Марать бумагу, записывая, например, что мне, когда я лез из бункера, пришла в голову мысль провести с ребятами семинар о том, как оборудованы бандитские бункера, чушь какая! Прочел я вчерашнюю запись, позавчерашнюю, и везде одно и то же — стреляли, ловили, хоронили, сажали в тюрьму, везли в больницу. Я даже забыл о том, что бандиты, которых разорвало гранатой, — убийцы семьи Скельтиса — Бружас и Жилёнис. Я подумал только о практической стороне дела — как в землянке воспользоваться гранатой и самому уцелеть… Посмотрел я на записи, и стало на душе как-то неуютно. Дрожащей рукой вывел я в дневнике: «Я — с о л д а т - п р о ф е с с и о н а л». Испугавшись страшной правды этих слов, я приписал: «Смерть каждого из врагов — это спасение жизни друзей».

И что самое поразительное — после таких операций я мог лежать, закинув руки за голову, смотреть в небо и мечтать о Люде, о любви. Я — профессионал! Это даже Арунас заметил.

— Ну и черствым же ты стал, — сказал он, когда мы вытаскивали из бункера тела убитых. Я привязывал веревку к ногам, он тянул. Руки у Арунаса дрожали. — Дьявольски очерствел…

Когда кончили, я затянулся с такой жадностью, что едва не проглотил сигарету.

— Вот и хорошо, Йонас, что не ты их… — обнял я подошедшего Скельтиса. Мне больше всего в ту минуту хотелось почувствовать прикосновение теплого, живого человеческого тела.

— Ничего, комсорг, чует сердце — скоро сдадим винтовки туда, где получали, — утешил он меня.

Как и всегда после таких операций, мы собирались выпить. Но Гайгалас прислал парня с приказом немедленно прийти в казарму. В его кабинете, кроме меня, собрались Кашета, Скельтис и еще трое наших.

— Собирайтесь в путь. Оружия не брать.

— Куда? — поинтересовался я.

— В твой родной город. Сможешь домой заскочить.

— Что делать будем?

— Увидишь. Но даю слово: ни один из вас не упрекнет меня, что пустяками занимаемся, — припомнил он мне насмешки над самогонной экзекуцией.

Через полчаса мы сидели в ЗИСе и мчались по щебеночному шоссе в город. Глядя в теплое летнее небо, я пытался думать обо всем сразу, но все упорнее и упорнее звучали в моих ушах слова Скельтиса: «Скоро сдадим винтовки туда, где получали их…»

«Будет ли у меня право с поднятой головой смотреть в глаза каждому, кто спросит меня, что я делал, когда свистели пули?» — думал я тогда, и мне делалось страшно от мысли, что такой ценой нужно платить за право любить Люду. Так думал я тогда.

В управлении нас отвели в пустую комнату. Мы решили поспать. Устроились по-солдатски на полу, но заснуть не могли, очень уж сильно, до одури, пахла мастика на паркете. К утру заспанный офицер привел еще шестерых, приехавших из соседнего уезда. В этом помещении все делалось торжественно и молча. Офицер усадил нас в машину и препроводил во двор тюрьмы. У караульного помещения выстроил, сделал перекличку и разъяснил, что нам нужно делать:

— В пирамиде шесть заряженных и шесть незаряженных карабинов. Берите подряд.

Разобрали карабины и вернулись в машину. Кое-кто хотел было проверить, какая ему досталась.

— Отставить!

Когда мы тронулись в путь по спящим улицам, небо уже серело. Перед нами шли две машины — фургон и легковая. Мы следовали за ними долго, пока не добрались до опушки леса. На небольшой полянке, полной предрассветного сумрака и неясных теней, была выкопана яма. И только теперь, увидев эту яму, я понял, к чему эта вся таинственность. Сжав зубы, проклинал я Арунаса. А он, выскочив из легковушки, суетился вокруг нее, пока выходили другие офицеры.

Рассветало. На востоке небо краснело ровным, спокойным светом…

Лес замер в мертвенной предутренней тишине. Из машины вывели приговоренного — молодой, коротко, словно солдат, остриженный мужчина; лицо покрыто шрамами; одет в хорошо пригнанный полушубок, на ногах ботинки на деревянной подошве. Он поднял связанные руки и снял перед нами шапку.

Капитан юстиции стал читать приговор.

Я не слышал, за что и кого мы будем расстреливать. Впившись глазами в лицо человека, я искал в нем что-нибудь такое, что сказало бы, что не напрасно я поднял на него оружие, такое, что вызвало бы ужас, напоминало бы зверя, но ничего подобного я не находил. Ничего, что соответствовало бы его кличке — Зеленый Черт. И его страшным делам. Обыкновенный деревенский парень, растерянно поглядывающий то на нас, то на свои связанные руки.

Я поднял глаза и увидел просвечивающее сквозь листву солнце.

— Совершил более тридцати террористических актов… — звучал голос капитана.

«Почему людей расстреливают утром? На восходе солнца?» До меня не доходил смысл приговора, а каждый писк проснувшейся птички ударял прямо в сердце.

— Приговор привести в исполнение!

Я все еще искал в его лице какую-нибудь зверскую или демоническую черту, а он, заметив, что все отошли, отодвинулись и что против него остались только мы, стал креститься связанными руками.

В прорези прицела я видел только широкую, бурно вздымающуюся грудь и прижатые к лицу руки.

Я машинально нажал на спуск, карабин дрогнул и стукнул отдачей в плечо.

— К ноге!

Со вторым бандитом замешкались. Потом у ямы раздался шорох, послышалась команда:

— Заряжай! — И привычное ухо уловило звук проскользнувшего в патронник патрона. — На прицел!

И тут я увидел второго. Он кричал и падал на колени.

— Братцы-ы…

— По врагу народа — пли! — скомандовал Арунас.

— Братцы-ы! — взвился с треском выстрелов отчаянный крик, и все смолкло. Над нами кружили потревоженные вороны…

«Почему на восходе солнца?» — тупо повторил я, не отрывая глаз от вздрагивающего пола машины.

В тюрьме составили карабины в пирамиду и вышли.

— Можешь на несколько дней остаться дома, — сказал мне Арунас. Я не ответил. — Слышь, говорю — можешь остаться! — крикнул он еще раз, когда машина уже трогалась.

До самого дома молчали, даже не закурил никто».

Арунас лежал обессиленный и отупевший.

«С того злосчастного утра у меня все валилось из рук. Боялся прикоснуться к чему-нибудь. Мне казалось, что от этого прикосновения сломаются вещи, увянут цветы. Я много и тщательно умывался. По ночам виделись кошмары. Внутри у меня постоянно было такое ощущение, будто там все обожжено и посыпано перцем. Кашета из кожи лез, чтобы хоть немного развеселить. Скельтис потихоньку прятал от меня самогон. Один Шкема соглашался со всеми моими поступками.

— Весь шнапс, комсорг, нельзя выпить, но стремиться к этому надо.

Однажды Арунас позвал меня после обеда к себе в кабинет. Он долго смотрел в окно на дуб, шумевший ветвями, потом молча достал из стола несколько бутербродов, водку, поставил угощение передо мной и пригласил:

— Выпей.

— А ты что?

— Можешь и мне налить.

Магазинная водка после злого самогона показалась мне фруктовой водичкой для детей. После второго стакана я взглянул на Арунаса.

— Пей, пей…

— Нет, — я поставил стакан на стол и встал. — То, что ты мне скажешь, я должен выслушать трезвым. А потом поглядим…

— Как хочешь… Тебя управление не утвердило комсоргом, — сказал Арунас и словно припечатал мне лоб каким-то клеймом, я даже рукой пощупал.

— Только и всего? — Я напустил на себя равнодушие. — И ради этого такая торжественная обстановка? Напрасно, в обморок не упаду. Я давно рапорт в кармане ношу. Поеду учиться.

— Не притворяйся, — сказал он, глядя в окно, — и поверь, что я на этот раз ни при чем.

— Я знаю, — у меня вдруг лоб покрылся холодным потом и какой-то тяжелый и невидимый удар толкнул в глубокое кресло. — Я знаю!.. А ты что мне скажешь?

Он протянул небольшую бумажку, в которой кроме обычных слов бросалась в глаза подчеркнутая фраза: «…считаем нецелесообразным…»

— За что?! — крикнул я. — Тебе объяснили — за что?

— Говорят, народные защитники тебя не поймут.

— А если понимают?