— Да откуда ты знаешь, что он бандит?

— Оч-чень даже хорошо знаю! Бандит с большой дороги. А она говорит: люблю его, и все. А я утверждаю — это блажь! И что же происходит дальше? Весь завком единогласно за них: дадим, мол, ордер на квартиру, не возражаем. Квасков против меня даже речь произнес, опозорил мою рабочую честь. Тогда я подался в партком, к Уломову, а он тоже за них, даже смешки надо мной устроил.

«Какой курьез! — думал Косачев, чувствуя облегчение на душе. — Я полагал, случилось что-нибудь посерьезнее. А тут вон оно что!»

— Кто же тот парень, которого дочь полюбила?

— Хитрый хлюст, прощелыга! — сердито сказал Воронков.

— А мне сдается, неплохой он человек, — осторожно вступила в разговор Алена Федоровна. — Уважительный.

Воронков сердито взглянул на жену и ударил кулаком по столу:

— Самая отрицательная личность, даром, что у нас на заводе работает. Погубил мою дочь!

— Что же ты ко мне не пришел? — сказал Воронкову Косачев. — Может, вместе разобрались бы?

— Вот ты и коснулся моего больного места. Приходил я к тебе, одна надежда была, что ты выручишь, запретишь давать им квартиру, а от этого сама собой разрушилась бы их женитьба. Пришел я к тебе в приемную, а секретарша говорит: опишите, мол, суть дела, оставьте заявление, завтра рассмотрим. Написал я ей бумагу, а на другой день получаю ответ по телефону, что по этому вопросу я должен обращаться в завком к Олегу Кваскову. Я говорю: «А что сказал Косачев?» Она повторяет: «Сергей Тарасович давно распорядился, чтобы с такими вопросами обращались в завком». Вот так-то вы мне помогли, друзья хорошие, начальство мудрое. И ты заодно, такой же, как они.

— Не видал я твоего заявления, — сказал Косачев. — Непременно вмешался бы.

— Видишь, какое чудное дело: я тебе писал, а ты не видел. Разве это порядок? Выходит, твоим умом вертят, как хотят.

Косачев от души засмеялся:

— Да что ты, Петро, из всего делаешь трагедию? Давай разберемся, поправим промашку.

Воронков скорчил горькую мину, покачал головой:

— Теперь, Серега, ничего не поправишь. Поздно. Они уже поженились, въехали в новую квартиру. Сам Квасков вручил ордер, не посчитался с моим протестом. Не поддержало меня начальство, обидело.

— Я прямо скажу, Петро, ты не прав. Один человек не так сделал, а ты обиделся на всех.

— Квасков не один, я же тебе объяснил. Все там заодно, и ты с ними. У тебя тоже уши ватой заложены. Я по другим делам знаю, не один пуд соли с тобой съели.

— Что ты все в одну кучу валишь? — обиделся Косачев. — Мелешь всякую чепуху.

— А я объясню на примерах. Помнишь, как лет семь назад приходил я к тебе на прием, на главного энергетика жаловаться, просил котлы в котельной сменить?

— Помню, я обещал помочь, — сказал Косачев.

— Обещать обещал, а помочь забыл! Но тогда я был еще мастак, выступил на профсоюзной конференции. Все загудели: надо помочь, как же! Сам прежний председатель фабкома речь произнес.

— Крынкин тогда был?

— А то кто же? Говорить был мастер, заслушаешься, а дела не сделал. Через год я опять поднял этот вопрос на партийном собрании. Помнишь?

— Ты еще на мой счет тогда проехался. Критику навел. Любил ты критиковать. Я не обиделся.

— Я не про обиды думал, для дела старался. Ты ловко тогда успокоил людей. В заключительном слове сказал: тут, мол, говорили о котельном цехе, это, товарищи, для нас десятистепенное дело, мы его решим в рабочем порядке, не стоит даже в резолюции записывать. Опять народ тебе поверил, да и я, признаться, понадеялся, а ты пустил слово на ветер и забыл. Воз и ныне там! Ничего же не сделано!

Косачев покраснел, пристыженный. Правильный факт раскопал Воронков. Верно, был такой случай.

— А ведь ты прав, Петро, — признался Косачев. — Сам знаешь, на заводе есть дела поважнее, ну и забываешь всякие мелочи.

— Вот ты сейчас и выдал себя с головой, — подхватил Воронков. — Для тебя, к примеру, самое важное — твой трубоэлектросварочный цех, а для работников паросилового цеха важнейшее дело — смена старых котлов на новые.

— Пошел разделять на твое и мое. У нас с тобой общие интересы, государственные.

— Про государство и я понимаю. Ты дальше послушай, что я скажу. Надо было тебе в том случае правильно понять и наше положение, коммунистов цеха. Сам посуди: на глазах у всей беспартийной массы вы, руководители, чихаете на наши просьбы, делаете нас, коммунистов, болтунами.

— Ну и загнул! Да неужели рабочие не понимают?

— То-то и оно, что понимают, и очень даже хорошо понимают. Вчера одно дело отфутболили, сегодня другое, а завтра рабочие, глядишь, и подумают: «Да что им, начальникам, толковать? Что ни скажи, все впустую». И каждый привыкает жить молчком: моя хата с краю, ничего не знаю.

— Мрачную картину ты рисуешь, Петро, — сказал Косачев. — На деле все иначе, проще.

— Не спеши выносить резолюцию. Сам же хотел по душам, так слушай. Мне теперь ничего не надо, я пожил свое, хочу, чтобы у других была дорога ровнее и чтобы не чувствовал человек в конце жизни горькую обиду, а услышал спасибо за труд, сделанное добро.

— Да разве тебе не говорили спасибо? Тебя награждали орденами, теперь персональная пенсия полагается, а ты ушел и сам своим товарищам спасибо не сказал, — с укором ответил Косачев. — А пенсию заслужил.

Воронков тряхнул головой, словно хотел сбросить ее с плеч.

— А коли заслужил, так дайте! Зачем просить? Я не нищий, ничего ни у кого просить не стану. За всю жизнь и крошки хлеба даром не съел, все своими руками заработал.

— Ты как-то все на свой лад кроишь. Ну что тут обидного? Такой уж порядок, все заявление пишут.

— А ты всех-то на один фасон не стриги! Ты уважай каждого человека, а не вообще людей. Ибо одного зовут Иваном, другого Степаном, третьего Колькой, один молодой, другой старый, тот любит рыбалку, а иной сидит по ночам читает книжки.

— Это так, — согласился Косачев. — Иногда забываем о человеке, есть такой недостаток.

— А мне надоела ваша куцая память. У вас все просто: все на «отдельные недостатки» сваливаете. А у людей от этих отдельных недостатков целая жизнь летит кувырком. Как было с нашими котлами: это, мол, не самое главное, отдельный недостаток, чего шуметь. А что получилось в итоге?

— Помнится, я поручал дело с котлами главному инженеру.

— Поручал. Да что толку от такой поруки? И он так же сделал, как и ты: пообещал и забыл. Я снова к тебе обратился, написал докладную. А ты мою бумагу опять же к нему отфутболил. Уж и не знаю, читал ли ты сам-то, нет ли? А инженер все свое: мол, подождите, есть более важные дела. Наловчились отмахиваться.

— Учту, Петро! Это мне урок.

— Хочешь, напомню еще про один случай? Про ту аварию, в нашем цехе? Опять же, сколько лет просили укрепить балки над краном, все нам отказывали, из года в год записывали в планы капремонта, да так и не сделали, пока не оборвалась старая балка, и ведь человека покалечило, чуть не убило.

Косачев грустно покачал головой, задумался:

— От несчастных случаев никто не застрахован. Без жертв не бывает, на войне тоже гибнут.

— При чем тут война? Безобразие оправдываешь?

— Мы же наказали виновных, под суд отдали Сидоренкова.

— Что хорошего? Одного уложили в больницу, другого посадили на скамью подсудимых. А кабы послушали нас, не было бы такого безобразия. Делаете большие дела, а человека чуть не погубили.

— Думаешь, я не переживал? — сказал Косачев.

— А я до сих пор кляну себя, что вовремя не добился замены балок. Я же тогда был председателем цехкома, обязан был проявить больше настойчивости.

— Все мы не святые, — согласился Косачев. — Мы-то с тобой достаточно хорошо знаем, тертые калачи. Иногда такую промашку дашь, что хоть плачь.

— Вверх лезь, да оглядывайся.

— Мудрено говоришь, Петро, да сомнительно. Под житейские дела такой фундамент подводишь.

— Фундамент всему в жизни нужен. А то как же? Сам знаешь. Пришел ты ко мне не только из-за приказа, насквозь тебя вижу. Уклонились мы от главного разговора, разбежались по всем линиям. Говори, что надо от меня?