На всякий случай обойдя собаку, я окликнул Апета. Дом Апета стоял рядом с домом Аки-ами. На зов вышел Баграт, приходившийся Апету зятем.

— А-а, джигит! Зачем пожаловал?

— Дед послал узнать, не вернулся ли дедушка Апет из… — Я забыл слово.

— Из оф-фис-са?

— То самое, — обрадовался я. — Из офиса!

— А-а, это твой дед, выходит, надоумил его, а сам в кусты? — бросил он не то шутя, не то серьезно.

Слова Баграта задели меня.

— Дедушка Апет сам хотел идти с жалобой. Никто его не надоумил.

— Тс-с, щенок, не вопи! — испуганно замахал руками Баграт.

Оглядываясь по сторонам, он зашептал:

— Ну, ступай. Передай деду, что Апета пока нет. Штурмует американский офис.

И он дружелюбно похлопал меня по плечу.

Апет вернулся из офиса подавленным. Американцы, к которым обратился он, не приняли жалобы. Они будто сказали: «Мы свободный народ и уважаем свободу других, мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела».

Когда этот разговор передали деду, он долго молчал, дымя трубкой.

— Благословляют, значит, разбой, — наконец сказал он.

При первой же встрече с дедом Апет отвел душу:

— Под твои ноги, Оан, свечи ставить надо. Верно было твое слово. Не понравилось мне у американцев.

Свой длинный рассказ Апет закончил такими словами:

— Восемьдесят годков на свете прожил, не видал никаких американцев. Сидели где-то там, за далекими морями.

Дед лукаво усмехнулся.

— Говоришь, Оан, долго задержался я в офисе? Все присматривался да прислушивался, что за народ. Спасибо, один человек надоумил: «Понаехали, говорит, радетели, а сами даже слов своих не имеют. У короткоштанников занимают». Ну, думаю, раз у них с короткоштанниками одна речь, считай и душа одна — кривая.

После некоторого молчания дед спросил:

— А как с мукой? Утка или на самом деле?

— Видать, на самом деле, — сказал Апет, но без радости. — В складах офиса лежит.

Дед покачал головой:

— В толк не возьму, с чего такая щедрость? Что у них на уме?

С самого утра по селу бегают люди, всюду наводят порядок: убирают навоз, подметают улицы, поливают, скоблят, чистят. Хорен в своей черной шапке и башлыке, откинутом на спину, носится по улицам, покрикивая на женщин, занятых уборкой.

— Эй ты, пошевеливайся! Куда смотришь, скотина? Прибери тут! — раздавался его окрик то в одном, то в другом конце села.

Моя мать тоже работала на уборке.

— Видать, высоких гостей ждут, — сказал дед, хмурясь.

Не успел я снять с круга первый кувшин, как в гончарную прибежал Сурен.

— Едут! — крикнул он.

Я выбежал наружу.

— Кто едет? Что ты будоражишь народ, Сурен?

— Американцы. Из офиса уже выехали.

Офис стоял за три села от нас, там, где раньше был царский присутственный дом. После царя его заняли люди Керенского. Ушли люди Керенского, пришли дашнаки. Теперь в нем американцы. Дашнаки уступили им.

— Только выехали из офиса, а ты уже знаешь? — хотел я поймать Сурена на слове.

— А ты не веришь? Давай пари!

— Я свидетель.

На скрещенные наши руки опускается ребро темной ладони.

Вачек! И когда только он появился возле нас?

Из мастерских и гончарных, ошарашенные криком Сурена, выбегают наши сверстники. Узнав, в чем дело, они присоединяются к нам.

Вот и дорога, по которой приезжают гимназисты, заполняя окрестности звоном колокольчиков.

Мы смотрим вдаль: одни — приставив к брови ладони, как делают взрослые, защищаясь от солнца, другие — в бумажные бинокли, которые старательно смастерили тут же в ожидании необычных гостей.

— Едут! — крикнул Сурен и передал бумажный бинокль стоявшему рядом Варужану.

Но теперь и без бинокля можно было увидеть поднявшуюся над дорогой серую завесу. Еще минута — и из клуба пыли, заглушая наши вскрики звоном бубенцов, выкатилась тройка.

Гривастые кони, те, которые когда-то привозили в село на каникулы Хорена, так же, как и тогда, скакали, выгнув шеи, потряхивая расписной дугой, унизанной болтунами.

Знакомый кучер гикал на взмыленных коней, хотя они и так неслись как ошалелые.

Когда тройка поравнялась с нами, кто-то из сидящих в ней хлопнул по спине кучера, и кони круто остановились. Из глубокого кузова высунулась женская голова в зеленой шапочке.

— Мисс! — испуганно вскрикнул Вачек.

Мы отпрянули от дороги и стали поодаль. Женщина повернулась к своим спутникам (то были двое мужчин в светлых шляпах) и что-то сказала им, показывая на нас. Оба привстали и тоже стали рассматривать нас. Один из них достал какую-то черную коробку с круглым стеклом посредине и направил ее на нас.

— Фотоаппарат, — подсказал Вачек. — Сейчас нас снимать будут.

Насчет американцев он все знал наперед. Недаром сбежал из их приюта.

Женщина откуда-то достала связку бубликов, перерезала ниточку и стала кидать их через дорогу. Круглые поджаристые бублики, ударяясь о землю, маленькими колесиками покатились под ноги.

Одно из колесиков ударилось о мою ногу, упало набок, дразня пылающим румянцем. Рот сразу наполнился слюной. «Насахаренный пряник», — вспомнил я слышанные как-то слова дяди Седрака и не поднял бублика.

А Вачек даже состроил мисс гримасу. У него были свои счеты с ней…

До нас донеслись звуки зурны. Из села опрометью мчались всадники. Среди них нетрудно было различить хмбапета, скакавшего рядом с Вартазаром и Хореном.

«Так вот каких гостей ждал Вартазар! — подумал я. — Вот для кого заставили дашнаки подмести улицы, посыпать дорожки песком!»

Американец несколько раз щелкнул по коробке и, улыбаясь, спрятал ее.

Не успели гривастые кони, погромыхивая болтунами, унести американцев в село, как из Узунлара прибежали наши друзья. Мы встретились с ними на пригорке, под ежевичным кустом. Должно быть, известие, которое пригнало их сюда, было не из обычных.

— Какая новость, ребята! — сказал Муртуза, кирва Васака. — Американцы к нам приезжали. У Абдуллы-бека пировали.

— И среди них — мисс в зеленой шапочке? — усмехнулся Вачек.

— Верно! — вскричал Ахмед. — Но откуда это тебе известно? — Он с удивлением уставился на Вачека.

— Эта мисс с двумя другими американцами сейчас у нашего Вартазара. Только что приехали, — ответил Вачек.

— И она бросала с тройки бублики?

— Бросала.

— И снимали вас?

— Снимали.

— Какие были сладкие бублики! — сказал Сурен, облизнувшись.

— А когда снимали, у тебя был такой разорванный ворот? — спросил Муртуза.

— Ну, был.

— И пальцы торчали из трехов?

— Ну, торчали!

— Эх, голова! — заключил хмуро Муртуза. — Сняли нищего. А потом будут в Америке показывать, какие мы тут голодушники и оборванцы.

— И как бросаемся на бублики! — добавил Васак, стрельнув взглядом в сторону Сурена.

Они теперь неразлучные друзья, всегда вместе. Воцарилось неловкое молчание.

— А папахоносцы много у вас угнали скота? — спросил я Ахмеда, чтобы переменить разговор.

— Много, — был ответ.

— Почему же вы не пасете коров на той стороне? Там они вас не достанут, — вмешался в разговор Арам.

— Папахоносцы не достанут, кочи достанут. А корове не все ли равно, под чьим ножом умирать? — горько усмехнулся Ахмед.

К вечеру, когда мы возвращались из гончарной, лихая тройка летела нам навстречу. Впереди нее неслись верховые во главе с Хореном. Снова полетели на обочину дороги конфеты, печенье, пряники, посыпанные сахарным порошком, даже леденцы, которых мы никогда не ели. Американцы, пировавшие у Вартазара, изощрялись в щедрости. Лакомства дождем сыпались нам под ноги.

Как трудно было удержаться от соблазна! Но мы видели устремленные на нас стекла фотоаппаратов, и ни один из нас не нагнулся.

Я увидел, как наливается кровью лицо Хорена. Ярость, видно, душила его, но он сказал очень вежливо:

— Угощайтесь, ребята, не стесняйтесь.

Один пряник, толстый, округлый, похожий на наше зажигательное стекло, покатился по обочине дороги и, ударившись о ногу Аво, остановился.