А кто это, что прижался, как мышь, сбоку к Арфик? Сурик? Ну это уже зря. С таким пискуном пуститься в дело? «Тоже мне сообщник», — подумал я.

Тщедушный и трус, Сурик всюду увязывался за нами, на какие бы дерзкие налеты мы ни пускались. Впрочем, не я его привел, не мне за него отвечать.

Кроме нас, нашего тага, в Нгере было еще целых три враждующих атаманства.

Из обручей, выпрошенных у бондаря Карапета, мы ковали себе сабли и мечи. Нашим главным оружейником был Айказ. Надо же было и ему, рыжему плетельщику сит, чем-нибудь отличиться.

Ребята вражеского тага сторонились нас, когда мы были вместе. И били, когда ловили в одиночку. Но мы едины, когда обижают нгерца, кто бы он ни был — богач или бедный, из нашего или соседнего атаманства.

Я сейчас затрудняюсь сказать, из кого состояла наша держава, когда мы были еще малы, кто был ее вожаком, но вижу, вижу, Аво рвется верховодить нами, хотя он младше меня, моложе многих наших ребят. И я не одобряю и не протестую. Жизнь покажет, кому из ребят быть над нами.

Когда мы подошли, Аво даже не взглянул на нас. А как же иначе! Аво — сам Нжде. Не станет же настоящий Нжде кланяться каждому. Нет, вы полюбуйтесь только, как он свирепо сжимает воображаемый серебряный эфес! А фонарь под глазом, полученный невесть где, так и светит под глазом вовсю.

Интересно, этот Нжде, кого играет Аво, тоже с фонарем? Попался бы на глаза, под горячую руку бабушки, этот новоявленный Нжде!

Это я сейчас говорю, под занавес, а тогда… Кто мог перечить Аво? Даже Васак, который по силе и ловкости шел рядом с рыжим Айказом, ни в чем не уступал ему, никого и ничего на свете не боялся, молча признавал атаманскую власть брата.

Мой взгляд снова случайно упал на Сурика. Трус трусом, а такая бесшабашная решимость в его глазах. Нет, как там ни говори, этот пискун родился, чтобы совершать подвиги.

— Может, начнем? — предложил один из заговорщиков.

— Нет, подождем еще, — важно отрезал Аво, — пусть вино совсем замутит им головы.

От нервного возбуждения дрожали колени. В тишине быстро сгущавшегося вечера еще громче звенел бубен.

— Я возьму себе коня пристава, — еле шевеля языком, залепетал Сурен. Он был весь синий от страха, от волнения.

— А кто тебе, размазне, доверит такого скакуна? Он тебя скинет на первом же шагу, — шикнул на него Варужан. — На него сяду я.

Его тоже от нетерпения била мелкая дрожь.

— Не ты и не он, — отрезал совершенно спокойный Айказ. — На нем поскачу я.

Поднялся гвалт. Никто не хотел уступить коня пристава. Когда наконец все лошади были распределены, оказалась обиженной Арфик.

— Ой, нарвемся, ребята! — пророчески изрек все время молчавший Арам, сын каменщика Саркиса, который всегда все знал заранее, почему его и называли Мудрым.

— Закрой свои жернова, Мудрый, не мели зря.

— Волков бояться — овец не пасти, — тихо вскрикнула Арфик, сверкнув своими лисьими глазенками.

Прибежал разведчик.

— Нжде, — обратился он, задыхаясь, к Аво, — прикажи начинать. Там уже целуются.

Аво встал, потрогал боевую саблю, приказал:

— Выходи! Только чтоб тихо у меня. И не трястись, как трясогузки!

Дом Вартазара высился в центре села — двухэтажный, каменный, с простреленными петухами на крыше. Эти железные петухи, вырезанные искусной рукой жестянщика, из поколения в поколение служили мишенями для взрослых и детей. В них целились из ружей джигиты, соревнуясь в меткости. Их обстреливал свадебный поезд, останавливаясь, по обычаю, у каждого дома. Мальчишки умудрялись бить по ним из пращей.

И что особенно бросалось в глаза — это высокие белые стены, окружавшие дом. До того белые, что на них, как на доске, можно писать. Такая пропадает стена! На ней свободно можно налепить несколько сот, а может, тысячи кизяков, а она без дела торчит.

Мы обошли весь дом, ища более удобного места для своих наблюдений. Таким местом оказалась задняя глухая стена, надежно скрытая за купами деревьев, растущих вдоль забора. Деревья были не ахти какие великаны, все более малорослые и еще больше согнувшиеся от тяжести плодов. Все там ярилось и плодоносило, но нам было не до них. Пронзительный запах жареного мяса и свежеиспеченного хлеба кружил нам головы. Но и здесь с улицы ничего нельзя было разглядеть. Мешали деревья. Мешала сама каменная стена. Только и слышна была возня подвыпивших гостей.

Пир в доме Вартазара был в полном разгаре. Горела большая керосиновая лампа, подвешенная к потолку. Ее зажигали в особо торжественные дни.

— На забор! — скомандовал Аво.

— А если увидят? — пискнул Сурен.

— Не увидят. Им сейчас не до нас.

— Я первый, — запищал Сурен.

— Не пищать, — шикнул на него Аво, но разрешил первым взобраться на забор.

— Влезай, — скомандовал Аво.

— Я? — не поверил своим ушам Сурен, ликуя. — А я думал — не доверите.

— Меньше слов, Сурик.

Варужан покорно подставил ему широкую спину. Сурик мигом влез на нее. Еле дотянулся до края забора, заросшего пучками вереска. Еще мгновение — и Сурен исчез в вереске. Пискнул, издав какой-то нечленораздельный писк, и затих.

— Ну, что ты там, живой? — спросили снизу.

— Живой.

— Живой и молчишь? Не пугалом же тебя поставили на забор? Говори, что видишь, — раздался все тот же приглушенный властный шепот брата.

— Что я вижу?

По голосу было видно, Сурик растерялся от этих слов. Ему казалось, что с него хватит и того, что он здесь, на этой головокружительной высоте, среди этого дурацкого жесткого вереска, коловшего его, как шиповник. И надо было ему так разрастись на заборе.

— Что я вижу? — снова раздался из зарослей вереска жалкий писк. — Людей вижу. Много-много людей.

— Сказал тоже. Ясно, людей. Скажи, кого?

— Кого? Сейчас скажу.

Через минуту не своим голосом он закричал:

— Пристава!

— Тихо. Чего орешь? Еще кого видишь? Говори живо!

Но с Суриком снова произошла заминка. Боясь свалиться, он поудобнее устроился на заборе, усевшись верхом на нем. Вцепившись за пучки вереска, как за гриву лошади, он бодро бросил вниз:

— Еще кого? Сейчас скажу. Лавочника Ходжи, Согомона-агу, винодела Затикяна…

— Не трещи, как сорока, — прикрикнули на него.

— Не трещи, — заныл Сурик. — Сами идите смотрите. Я вам не соглядатай.

— Уже обиделся, — смягчился Аво.

— Не обидишься, когда такие слова.

— Хорошо. Хорошо. Говори еще. Только без шума. Сам знаешь, какая у Вартазара рука. Мы здесь все-таки незваные гости.

Честно говоря, всем нам здесь было жутковато. Во-первых, не приведи бог, вдруг о нас пронюхает вартазаровский волкодав, который на ночь спускается с цепи. А тут еще, откуда ни возьмись, летучие мыши, которые с разлета ввинчивались в темноту сада. Мы их почему-то боялись. Подавив волнение, мы прислушались.

Через сад то и дело долетали до нас раскатистый смех, топот ног, возгласы, полные веселья и удовольствия.

Такие пиры каждое лето задавались в доме Вартазара по случаю приезда его сына, студента Хорена, который учился в Баку.

Примирение с Суриком уже состоялось, от обиды его ничего не осталось, и через минуту оживленный разговор у забора снова возобновился.

— А Хорена там не видно?

— Как не видно! Вон он сидит рядом с приставом.

— В шапке или без?

— В шапке. Зеленая фуражка с дубовыми листьями.

— Точно. В этой шапке, наверное, он и спит. Никогда не расстается с нею.

— А почему ему расставаться? Каждому ведь охота погордиться…

— Ладно. Не замазывай. Знаем, какой он студент…

— Да замолчите же, — снова голос Аво. И снова тишина. Мимо нас, чуть не касаясь лица, пролетают ночные мыши. Ух мне эти твари. И чего они шныряют? Чего они тут потеряли? Им ведь все равно, кто в гостях у Вартазара или какая шапка на голове Хорена!

— А что они едят? — послышался вкрадчивый голос.

Ну, конечно, Варужан. Кому-кому, а Варужану по штату положено интересоваться едой. Он у нас такой гурман.