— Чего едят? Сейчас скажу.

Высунув длинную шею из вереска, Сурен долго всматривался в освещенное окно.

— Танов с рисом, — объявил он, оторвавшись от окна.

— Чего, чего? — переспросил Аво.

— Танов с рисом!

Прильнув к забору, мы зажимали носы, чтобы не прыснуть.

— Ну, слезай! — скомандовал Аво. — Я вижу, ты уже заговариваешься. Танов с рисом мерещится тебе.

— Не видеть мне матери-отца, — стал божиться Сурен, совсем позабыв о предосторожностях.

Но его уже тащили за ноги.

— Сходи, сходи, «не видеть мне матери-отца», а то с перепугу не один танов с рисом может померещиться тебе там.

Сурена наконец стащили с забора. На его место взобрался Айказ. Этот видел то, чего не было и в помине. У него была богатая фантазия. Я тоже влез на забор.

— Хватит, — приказал Аво.

Но, прежде чем покинуть свой наблюдательный пункт, я успел-таки взглянуть на Хорена. Держа бокал на уровне глаз, чуть ли не касаясь ослепительного козырька, — он действительно был в своей студенческой фуражке, — Хорен произносил тост. Рядом с ним, не слушая его, два стражника то и дело опрокидывали бокалы.

Хорен кончил говорить, и бубен снова зарокотал, покрывая густые возгласы пиршества.

— Боюсь, мать узнает — прибьет… — услышал я вдруг в шуме и грохоте бубна. Это Сурен.

— А еще на приставского коня метил. Эх ты, не видеть мне матери-отца…

— Шш… Разговорчики.

Низко пригибаясь, мы обошли дом и замерли у задней его стены, куда выходил деревянный балкон, висевший прямо над забором. Кто-то, перевесившись через перила, судорожно блевал.

Аво встал, сплюнул сквозь зубы, явно подражая кому-то из взрослых, может быть Нжде, которого он в лицо не видел, коротко приказал:

— Действуй!

Работая локтями и ногами, Арфик взобралась на забор. С черешневого дерева, ветки которого, отяжелев от спелых ягод, прямо ложились на забор, откуда ни возьмись, с тревожным кудахтаньем, теряя перья, слетела курица. Где-то совсем близко залилась гулким, свирепым лаем собака.

Насмерть перепуганная Арфик, припав к забору, испустила дикий вопль:

— Бегите!

Как вспугнутая стая воробьев, мы бросились врассыпную. Через минуту я осторожно высунул голову из ямы.

Из-за камней и придорожного тына показалось еще несколько голов.

Арфик не было видно на заборе, так она слилась с ним, но косички с множеством тряпичных лент и бантов выдавали ее: они торчали дыбом.

Я осмотрелся. Из лазейки в заборе выглядывала морда собаки. Она еще не вылезла, но грозно ощерила желтые зубы. Если верно, что животные нравом и умом в тех людей, которые за ними ухаживают, то собака, выглядывающая из лазейки, могла сойти за образец такого животного. Она тоже, как и ее хозяин, возникала неожиданно и всегда там, где ее не ждали.

Пес медленно вылез из тесной дыры, потянулся, на всякий случай вздыбив на спине шерсть, и, ничего не подозревая, легким наметом пустился вдоль забора. Это был не пес, а целый волкодав. И был он с придурью. Хозяин держал его на привязи, и, спущенный с цепи, он делался ненормальным. На всех бросался, даже на батраков и поденщиков Вартазара, если они попадались ему.

Хотя он и уложил шерсть на спине, но настороженно оглядывался по сторонам. Часто-часто дышал, до самой земли свесив длинный язык.

Мы обмерли. Сейчас он вынюхает нас — и поминай как звали.

Проходя мимо Арфик, старый волкодав с обрезанными ушами поднял клыкастую морду с отвисшей нижней губой и на миг замер. Но нюх все-таки изменил псу, и он проследовал дальше.

Когда собака скрылась за углом, мы снова бросились к забору. Арфик едва дышала.

Но вот она бесшумно спустилась во двор. Проворчали ржавые петли калитки. В доме редко пользовались ею.

Аво первым прошмыгнул во двор и через минуту выскочил оттуда на белом аргамаке пристава. За ним показался Сурен, ведя на поводу вороного жеребца. Мне достался конь самого Вартазара.

Арфик все-таки успела сорвать на заборе большую горсть черешен и теперь, первой вскочив на спину коня, стреляла косточками то в дрожмя дрожащего Сурена, то в Варужана, которому никак не удавалось вскарабкаться на неоседланную лошадь.

Вот так Арфик, пуганая воробьиха! Она даже повесила себе на уши две парные, сросшиеся черенками черешни, и теперь они сверкают в темноте из-под косиц, как серьги, яркими огоньками.

Когда мы все были на конях, волкодав Вартазара запоздало залился гулким свирепым лаем.

Аво выхватил саблю:

— За мной! Вперед!

Гоночный азарт сиял на маленьком суровом лице брата.

Гиканье, стук копыт, лай собак сразу заполнили село. Выскочив за околицу, мы пустили коней вскачь.

Позади прогремели выстрелы.

— Не поддавайся, ребята, скачи! — кричал бесстрашный Аво, несясь впереди. — Все равно порка будет!

Еще долго, пока мы скакали по разбитому проселку, заросшему сурепкой, взлаивая, казня себя за упущенное, совсем одурев от лая и бега, бежала за нами собака Вартазара.

В этот вечер нас уложили спать раньше обычного. Так велела бабушка. На очаге булькал танов с настоящей пшеничной приправой, — и еще хотят, чтобы мы спали!

Как бы худо-бедно не жили, всегда можно наскрести горсть зерна на похлебку. Если, конечно, в доме такая бабушка, как наша: на редкость скрытная и большая скупердяйка. Дай ей волю, она вообще голодными уложит нас спать. Такая у нас прижимистая, несознательная бабушка!

Пока мы честили бабушку, насылая на нее всякие беды, из гончарной вернулись дед и отец. Подали ужин, бабушка разливала, а мать подавала миски, наполненные дымящимся варевом. Все принялись за еду. Только бабушка ни к чему не притрагивалась.

— Как ты думаешь, Аво, найдут они коней? Ведь все-таки далеко угнали…

— А ты уж пожалел? — зашипел Аво. — Пускай бегают. После такой сытной еды им не мешает немного поразмяться.

Все ели молча.

— Дочь Наури, — наконец нарушил тишину дед, — в каком это Священном писании говорится о посте в июне? Что-то я запамятовал…

Бабушка, казалось, только этого и ждала.

— Тебе только шутки шутить, а что щенята твои пустодомами растут, на это тебе наплевать! — сказала бабушка, презрительно посмотрев на деда.

— Какие пустодомы? Что ты городишь, старая?

— Вот видишь, ты даже не знаешь, что у тебя под носом творится! — злорадствовала бабушка.

— Под носом? — хитро усмехнулся дед. — Под носом у меня въедливая жена, которая не дает людям спокойно поесть.

— Слушай, Оан, — вздохнув, сказала бабушка, — который раз тебе говорю: дети наши от рук отбились. Вчера опять Согомон-ага грозился прикончить их, если они будут лазить в его сады. День-деньской болтаются без дела, шалопайничают. А всем заводила — Авет. Ты спроси их, что они натворили сегодня вечером!

Я толкнул Аво в пятку.

— Выходит, бабушка знает, — шепнул я.

— Чего ж ей не знать? Недаром все время на крыше торчит.

Аво вздохнул:

— Да, танова нам попробовать не придется…

— Что танов? Хорошо еще, если не вздуют.

— Ну уж этого не будет. Убегу, если что. Не маленькие!

— Правильно, не дадимся! — согласился я.

— Шалопайничают? Это ничего. Было бы куда хуже, если бы они ничего не делали.

Это окончательно вывело бабушку из себя:

— Так чего же ты сидишь? Беги звони в колокола! Пусть придут и порешат с ними. Ведь это они угнали лошадей у Вартазара!

Дед как ни в чем не бывало продолжал есть. Через минуту он протянул бабушке пустую чашку. Бабушка, ворча, взяла ее и снова наполнила. Некоторое время все ели молча.

— Разве я не прав, дочь Наури? — начал опять дед, но уже сбавив тон. — Разве будет больше чести, если наши дети слюнтяями вырастут? Запомни, жена: на смирного осла двое садятся.

Бабушка молчала.

Отец с матерью, переглядываясь, сдержанно улыбались, как всегда, когда старики ссорились, потому что они и ссориться-то как следует не умели. Стоило деду повысить голос, как тотчас же сдавала бабушка, но если кричала бабушка — молчал дед.