Свалившись с табурета, на котором сидел, я опрометью бросаюсь за кулисы. Прихожу в себя только тогда, когда с шумом опускается занавес и я слышу за ним голос Каро:

— Уважаемая публика! По случаю непредвиденного происшествия, которое вы видели, спектакль отменяется.

Вы, конечно, думаете, что такой скандал должен был навсегда отбить у меня охоту выступать на сцене?

Может быть, вы и вправе так думать. Но я никогда ничего не бросаю на полпути. Вы еще увидите, друзья мои, вами осмеянного артиста на подмостках настоящей сцены. Да, да, и будете мне рукоплескать, черт возьми!

А пока мне ничего больше не оставалось, как месить глину и ровными кусками подавать ее деду.

Хорошо еще, что не Васаку. Ведь могло быть и так. Васак — самостоятельный работник, и ему полагается подручный. Конечно, давно пора и мне иметь подручного. Чем я хуже Васака? Но разве с дедом поговоришь сейчас, если у него и так голова раскалывается на куски от забот о братстве?

А забот этих у него в самом деле был полон рот. Посудите сами: если станок соседа едва пристроили, втиснули его между нашим и Апетовым станком, то куда денешь станок Хосрова и двух других гончаров, которые тоже желают вступить в братство? Что и говорить, тяжело, очень тяжело нашему деду. Но люди потому и поставили его старшим над собой, что он умел находить выход из любого затруднительного положения. А выход он нашел самый простой: каждый работает в своей гончарной, но выполняет то, что ему поручают. А ну какой-нибудь скупщик Амбарцум, сунься-ка теперь к нам! Попробуй у кого-нибудь взять за бесценок самый заурядный горшок! Никто с тобой и разговаривать не захочет, не то что отбить тебя друг у друга. Все покажут тебе на деда. С ним, и только с ним, будешь иметь теперь дело, голубчик! А если с ним не столкуешься, где возьмешь товар?

Сегодня дед особенно озабочен: к нему пришел важный человек, которому до зарезу нужны горшки для пити [81]. С самого утра дед ходит по гончарным, торопя братию.

Важный человек был известный аскеранский духанщик. Духан его славился по всему Карабаху. Кто, побывав в Аскеране, не захочет усладиться его чаем или отведать жирного пити из бараньих ребер?

Заказчик неотступно шагает за дедом, выслушивая при этом его сладкие речи.

— Бросай, бросай все, родной, — говорит дед, подойдя к Мкртичу. — Отложи все другие заказы, слышишь? Это говорит уста Оан, вами же выбранный глава.

Никаких других заказов у нас не было. Никто не собирался делать что-либо другое, кроме этих горшков для пити. Поэтому Мкртич, к кому были обращены слова, удивленно выпучил глаза. Он усмехнулся, хотел что-то вымолвить, но дед был уже далеко.

— Ай, ай, уста Апет! — раздался его голос уже в другом конце гончарной. — Как это ты можешь такой важный заказ доверить мальчишке. Сам, сам, родной! Это тебе не для какого-нибудь бахкала. Чуешь, сам Арустам пожаловал к нам за этим товаром.

— Спасибо, уста, спасибо! — благодарит растаявший от этих слов духанщик. — Попадет ваша милость в Шушу, непременно заходите в гости. Сумеем отплатить за услугу.

— Не стоит благодарности, милый человек, — по росту и одеяло. Как же мы можем не воздать честь твоему имени?

Важный заказчик, умасленный дедом, хорошо заплатил за горшки. Дед наполнил хурджин бумажными деньгами — керенками, как их называли. Когда арба с изделиями, заботливо укутанными сеном, тронулась и духанщик скрылся за поворотом, дед сказал, молитвенно подняв к небу глаза:

— Бог милосердный! Ниспошли нам еще такого легковерного раба твоего!

По дедовой ли молитве или еще по чьему наущению, но заказчиков потянуло к нам, как мух на варенье. Вслед за известным духанщиком пришел не менее известный Манучар, содержавший в самом центре Ханкеиди [82] столовую. Ему нужны были миски. Дед и ему под мышку положил арбуз. Миски были сплавлены втридорога. Манучар ушел, пообещав вернуться с новым заказом. А кто это еще топчется у входа? Проходи, проходи! Зарежь меня Азраил на месте, если это не Маркос! Тот, что не сторговался тогда с дедом, скупщик с короткими рыжими пальцами. Давай, давай, не стесняйся! Не постеснялся же тогда, поморочив нам голову, купить товар на стороне. Дед делает вид, что не узнает его:

— Что тебе угодно, почтенный?

Скупщик Маркос доверительно улыбнулся:

— Не признаешь, старина?

— Признать бы рад, да память отшибло. Из каких краев будешь?

— Полно, уста Оан! Неужто не помнишь? Правда, не сторговались тогда, попутал нас сатана, но я тебя хорошо помню, и имя твое мне известно.

— Не знаю, не знаю, родимый! Столько народа перебывает здесь в день, разве всех упомнишь? А это давно было, приятель? Ты пришел с заказом, а у меня руки были заняты?

— Как сказать… — хотел было объяснить скупщик, но дед не дал ему выговорить ни слова:

— Стоит ли обижаться, почтенный. Мало ли ходит заказчиков. Всем нужны горшки. А руки-то две. Вот и получается — кому сделаешь, кому нет!

— Я скупщик Маркос. Меня каждый щенок знает в Аскеране.

— Вот и хорошо, — весело отозвался дед, — рад познакомиться со знатным человеком. Ну, чем могу служить?

— Один большой карас, два маленьких, три макитры для богатой семьи, — выговорил скупщик.

Дед назвал цену. У скупщика глаза полезли на лоб. Даже Апет, следивший за торгом, укоризненно посмотрел на деда.

— Не подходит, покупай у других, — сказал дед и повернулся к нему спиной, намереваясь уходить.

Скупщик схватил его за руки:

— Не гневи бога, уста! Уступи немного!

— Ни копейки меньше. И впредь, почтенный, знай: я тебе тут не чарчи [83], а выбранный глава. У нас одна цена. Не подходит — купи в другом месте.

— Если бы можно было купить в другом месте, стал бы я с тобой разговаривать! — бросил скупщик, отворачиваясь от деда.

— В этом я тебе не советчик, — весело отозвался дед.

Скупщик опять не дал ему уйти.

— Будь по-твоему, — выдавил он наконец из себя с помутневшим взором.

— Задаток, — коротко потребовал дед.

Скупщик, отвернувшись, вынул из-за пазухи толстую пачку керенок, перевязанную бечевкой, протянул деду.

Когда скупщик скрылся за порогом, дед прошел ко мне. Лицо его было строго и насмешливо.

— Кто такой мусье Фурье, грамотей? — спросил он.

Так назвал деда Хорен, сын Вартазара, однажды посетивший нас. С тех пор кличка эта закрепилась за ним, и я понимаю: сейчас ему понадобился Фурье для разговора на людях.

— Шарль Фурье, — ответил я, радуясь тому, что меня слышат все, — французский социалист-утопист.

— Говори по-людски! — рассердился дед.

— Социалист-утопист, — повторил я, уязвленный тоном деда. — Так в любой книге написано.

— Тогда ты, книжная душа, может, объяснишь, что это за пугало социалист-утопист? Что он делал такое? Только без толмачей.

— Что делал? — вдруг стал я в тупик. — Ах да, он объединил всех работников на своей фабрике в общину, сам стал одним из равноправных ее членов.

Дед оживился, вплотную подошел ко мне:

— Ну а что дальше? Что с ним стало?

— Прогорел. В трубу вылетел со своей общиной.

— Значит, дурак был, не все делал так, как нужно! — в сердцах сказал дед и отвернулся от меня.

Каждый день после работы прямо из гончарной мы с Васаком отправлялись в урочище Салаха. У нас был там свой «корень» — место, где можно набрать лесных орехов. У кого из наших ребят нет своего «корня» в разных дебрях нгерских лесов? Наш корень — в урочище Салаха. Что тут удивительного?

Урочище Салаха — наш явочный пункт. Здесь мы встречаемся с дядей Седраком. В этот день нам не пришлось собирать орехов. Дядя Седрак сделал это за нас. Он вывалил перед нами целую горку орехов.

Пока мы запихивали их по карманам, дядя Седрак передал нам новое задание: «Следите за домом хмбапета. Все примечать: кто приходит, кто уходит…»