За ближней горой то и дело небо чертили всполохи выстрелов. Гул боя, как гром, перекатывался в горах.

На минуту все напряженно вслушиваются в нарастающие перекаты.

— Да, жалко мальчишку, — после некоторого молчания снова завязывается разговор, — но только обо мне не заботься. Где ты, там и я: бок о бок работали всю жизнь, повоюем теперь рядом. А если придется умирать, умрем лучше с оружием в руках. Так честнее. Когда дети воюют, взрослые не могут отсиживаться дома.

Теплый комок все время подкатывал у меня к горлу. Я хотел проглотить его, но не мог. А этот комок все нарастал, душил меня, не давая дышать.

Не совладав с собой, я кинулся прочь…

Много костров вокруг нас, но один заманчивее всех. Асмик — противная девчонка! Почему каждый раз, как только я появляюсь возле вашего огня, ты прыскаешь в кулак?

Но я приду и сегодня и завтра. И знай: не ради того, чтобы на тебя смотреть, а с дедушкой Аракелом словом перекинуться.

Мы с ним друзья, ты сама знаешь об этом, ты не можешь поломать нашу дружбу.

Я преувеличенно внимательно слушаю деда Аракела, когда тот начинает разговаривать со мной. Очень часто около костра вместе со мной садится Васак, и тогда дед Аракел разговаривает так, как будто перед ним целый сход.

— Этих дашнаков я знаю как облупленных. Сегодня они вступят в сделку с турками, завтра придут другие хозяева, они будут служить им. Запродались, блюдолизы. Все в пухлый карман заглядывают.

Или:

— Короткоштанники хуже турок. Это на их совести тридцать тысяч загубленных жизней в Баку.

Однажды после длинной беседы, из которой мы только и поняли, что дашнаки продались иностранцам, дед Аракел задержал нас и, попыхивая трубкой, сказал:

— Слышал я, все райские травы кланяются вам, а нашей Асмик ни одна знатная трава показаться не хочет. Что же получается: у одних густо, у других пусто?

— Дед Аракел, я знаю, где растут опестыши, — говорю я, довольный тем, что могу чем-нибудь услужить старику.

— А я — где ананух, — добавил Васак.

Дед Аракел смотрит на нас снизу вверх.

— Вот видите! А наша Асмик только поганки приносит да вонючки! Все нутро воротит от них.

— Пусть она пойдет со мной. Я покажу, где растут опестыши. И еще я знаю, где есть мушмула, — говорю я, вызывающе глядя на Васака.

Васак хлопает глазами. Мушмула — его находка.

— Вот и хорошо! — одобряет дед Аракел. — Возьми девочку с собой, пусть примечает места. Нужно будет — она сходит.

Я назначаю время и место встречи. Я говорю с дедом Аракелом, но так, чтобы нас слышала Асмик. Говорю как можно суше, будто делаю одолжение дедушке Аракелу, ради него беру на себя такую обузу — возиться с девчонкой. Асмик опять прыскает в кулак, но слушает.

В назначенное время я иду на условленный пригорок. Я прихожу, разумеется, раньше срока и, чтобы как-нибудь скоротать время, выбираю куст, за которым удобнее сидеть незамеченным. Я скрываюсь за куст и нахожу там Васака. С беспечным видом он швыряет камни куда-то в сторону. Какое нахальство! На мое свидание он пришел раньше меня!

Но я ничего не говорю. Это даже лучше, что он будет с нами. Ребята потом не станут дразнить меня, что с девчонкой вожусь. Я сажусь рядом и тоже начинаю бросать камешки.

Мы даже выбираем цель — полузасохшую белую чемерицу — и состязаемся, кто раньше попадет в ствол.

Васак попадает первым, с пятого или шестого камешка.

Белая чемерица, возвышающаяся над кустом бузины двухаршинным ростом, подламывается в середине, как луковое перышко от удара прута.

Однако где Асмик? Почему она опаздывает?

— Ах вот вы где спрятались? А я вас искала за тем кустом. Перепутала, должно быть.

— Еще бы немного опоздала, мы бы ушли, — сказал я, вставая. — Невелика птица, чтобы тебя часами ждать.

— Вы думаете, я пришла дерзости слушать?

Васак отчаянно дернул меня за рубашку. Угроза напугала и меня.

Эта девочка, чего доброго, возьмет да уйдет от нас.

— Мы дедушке Аракелу слово дали. Сейчас покажем, где растут опестыши, — сказал я.

— Но прежде наберем плоды мушмулы, — предлагает Васак.

Он больше меня боится, что противная девчонка покинет нас.

Строгость сразу слетает с лица Асмик.

Видно, плоды мушмулы больше интересуют ее, чем мы оба.

Делать нечего — мы улыбаемся. Хорошо еще, что наша мушмула доставляет ей удовольствие.

Разве она такая непонятливая, что не оценит жертвы? Ну кто из мальчишек может похвалиться тем, что, найдя где-нибудь в горах ягоды, он поделился о находке с другим?

Дорога в балку, где растет мушмула, проходит через ближний пригорок, с вершины которого открывается вид на селение, ютившееся, подобно орлиному гнезду, на гребне очень высокой горы.

— Что за селение? — спрашивает Асмик.

— Чанахчи, — говорю я.

Но это слово не производит на Асмик должного впечатления. Понятно, она не учится — и о Лео, описавшем подвиг девушки Гаянэ, понятия не имеет.

— Чанахчи, Чанахчи… — вдруг бормочет Асмик, напряженно думая. — Как же, как же, знаю! Это где жил мелик Шахназар и его лукавый слуга Пулу-Пуги.

— Эх, Асмик, велика важность — мелик Шахназар! Девушка Гаянэ прославила Чанахчи. Вот кто!

Перебивая друг друга, мы рассказываем, как Гаянэ помогла повстанцам прогнать иноземного врага.

Кусты мушмулы уже близко, но Асмик отстала от нас. Мы знали ее слабость к цветам. Она любила обвивать голову зеленым жгутом, сплошь утыканным полевыми ромашками, желтой сурепкой или голубыми маргаритками. Вот и сейчас, когда порой и сюда, на горные кручи, долетают отзвуки отдаленной стрельбы, эта девчонка плетет себе венок.

Верно, осень загасила жар цветов, но разве от этого мир обеднел! На голове Асмик корона из полыни!

Васак сует ей в руки целую охапку обломанных веток с осыпающимся белым пухом.

— Что это? — спрашивает он.

Асмик делает вид, будто не слышит вопроса.

— Что держишь в руках, Асмик? — повторяю я.

Асмик прижимается щекой к веткам и решительно мотает головой.

— Боярышник! — торжествуя, объясняю я. — Ты многого еще не знаешь, Асмик.

Васак толкает в бок, но остановить меня уже нельзя.

— А может, скажешь, Асмик, как называется вот эта былинка?

Васак молчит, но я вижу, как и по его лицу скользит тень мстительного самодовольства. Месть за безответную дружбу неугасимо горит в наших сердцах.

Вот и кусты мушмулы. Кислые, вязкие плоды приятно покалывают язык.

Асмик собирает и ест молча. Опять не угодили ей. Или обидели?

Оставив свои порожние сумки, мы наполняем кошелку Асмик. Пусть у нее будет больше плодов, чем у нас. Не жалко.

Когда мы возвращаемся к стоянке, ноги наши ноют от ходьбы. Плечи оттягивают пухлые мешки, и от этой тяжести как-то бодрее шагается, покойнее делается на душе.

Вот и тропинка, которая ведет к палатке деда Аракела. Здесь мы должны расстаться.

— Спасибо, ребята, — как-то неестественно кланяется Асмик, — и за опестыши, и за мушмулу.

Она сворачивает на тропинку. Но вдруг останавливается и бросает в нашу сторону:

— Мстительные же вы, противные мальчишки! И ученостью своей щеголяете, чтобы позлить меня. Не смейте больше к нашему костру приходить! Проживем и без вашей мушмулы.

Асмик уходит, а мы еще долго стоим, не в силах взглянуть друг на друга.

Вместе с нами бежали в горы и богачи. Винодел Затикян, говорят, прежде чем уйти в горы, выпустил в подвалах все вино из бочек, чтобы оно не досталось врагам. Вартазар в ярости вырубил все деревья во дворе, хотел даже поджечь дом, но Хорен не дал. Будто бы сказал: «Зачем нам утруждать себя такой работой? Об этом позаботятся турки». Согомон-ага оказался в более выгодном положении. Все его богатство — скот, который он и пригнал с собой в горы. Но все равно обливался крокодиловыми слезами, горевал об утерянном. Весь дом ведь с собой не унесешь.

Они так же, как мы, грелись у костров, ели что бог пошлет, тревожно прислушиваясь к отдаленному грому войны.