— Что случилось, Арам?

— Где отец? — снова крикнул он.

В это время в конце тропинки гончаров показался каменщик Саркис. Он вел под уздцы лошадь. На его непокрытой голове ветер шевелил седеющие волосы. Мудрый бросился ему навстречу.

— Отец, — крикнул он на бегу, — из села выехали две тачанки с пулеметами! За ними верховые ускакали. Все говорят, Шаэна ловить едут.

— Чего кричишь, дурень, знаю, — сказал каменщик, ласково потрепав его за вихор.

Подойдя к нам, он спросил:

— Кто из вас знает дорогу в Бурухан?

— Вспомнил… В Бурухане должны поймать Шаэна! — хлопнул себя по лбу Каро.

И сразу каждому стало ясно, чего хочет Саркис.

Я подался вперед. Рядом со мной встал Васак. Между нами протолкался Вачек. Сурик, размазывая кровь по лицу, встал впереди всех.

Сурик есть Сурик. Он и здесь вел себя так деятельно, что казалось, в этой трудной операции без него не обойтись. Он первым должен скакать к партизанам. Другому это не под силу.

Каменщик Саркис внимательно осмотрел каждого, остановил взгляд на Васаке, потом перевел на меня.

— Постой, ты же был в Нинги, к костоправу ходил. Дорога эта для тебя проторена. Бурухан тут же за Нинги. Лесистая гора с плешиной.

— Знаю. Не затылком ем хлеб. Как наш Басунц-хут знаю, — соврал я.

— Смотри, Арсен. Это тебе не склонение с «ослом». И не скачки на Багратовом коне, — все-таки ввернули мне напоследок.

Разве без шпильки обойдешься? Такое задание. Скакать к самому Шаэну.

Дядя Саркис порылся в кармане, достал лист бумаги и подал мне:

— Скачи. Отдай эту бумагу Шаэну в руки. Только смотри не попадись. Встретишь кого — изобрази боль в руке. К костоправу в Нинги едешь.

Саркис передал мне повод, еще раз взглянул на лошадь:

— Только вот скакун плоховат.

— Пусть поедет на нашей лошади, — предложил Каро.

Все вскинули на него удивленные глаза, хотя и знали, что Каро — любитель приключений и может назло отцу выкинуть что угодно.

— Так и позволит отец на своем Джейране к партизанам прокатиться! — сказал Васак.

— Украду! — решительно заявил Каро. — Если он увидит, скажу — на водопой.

— Дело! — одобрил Саркис.

— Смотри, вот плевок, — сказал я Каро, плюнув на камень. — Пока он просохнет, ты должен быть у Качал-хута.

— Хорошо, — согласился Каро, надвинув на глаза потрепанную гимназическую фуражку, — только плюнь еще раз: сколько времени прошло, хитрый какой!

Я плюнул еще раз.

Каро подтянул пояс, потрогал фуражку и пулей помчался по тропинке, ведущей к селению.

Каро не обманул — не прошло и десяти минут, как, колотя пятками белую лошадь, он прискакал на условленное место.

— Отец — за счетами, — бросил он, спрыгивая с коня. — Как начнет щелкать на счетах, целый день не поднимет головы.

Я ловко взобрался на спину лошади, дернул было поводья, но вдруг озорная мысль осенила меня…

Каро не пришлось долго уламывать — через минуту я уже несся вперед в гимназической форме.

— Жду тебя здесь. Скорее возвращайся, не то отец всыплет мне, — раздалось позади.

Я пригнулся к шее лошади.

Кто из нас в детстве не любил быстрой езды! Ветер свистел в ушах, кусты, окаймлявшие дорогу, колючими ветками хлестали по лицу. Я скакал, то и дело оглядываясь, нет ли погони. Но позади вилась черная от сырости полоска тропинки. Никто не гнался за мною.

— Скорее, Джейран, скорее! — горячил я коня.

Дорога бежала по самому гребню горы, тому гребню, который разделял земли Узунлара и Нинги. Она вилась зигзагами, то открывая вид на Узунлар, то на Нгер. Понемногу растаяли в мареве зноя оба села. Куда-то канул, исчез за спиной, и наш Басунц-хут. Белая тропинка под копытами коня кипела пылью. Ветер бил в лицо, разметая на голове волосы.

— Скорее, Джейран, скорее! — что есть мочи торопил я и без того рвавшего удила горячего скакуна.

На груди у меня косынка, перекинутая через шею. На тот случай, если ненароком я наскочу на папахоносцев. Скажу: в Нинги, к костоправу еду. Рука никак не поправится после перелома.

Места эти были хорошо знакомы мне. Сколько раз по этим местам водили меня к костоправу. Сколько раз трещали мои кости под сухими жесткими руками старухи, которой я все-таки благодарен. Она спасла мне руку. Не будь ее, руку мою отчекрыжили бы за мое почтение.

Вот промелькнули склоны и косогоры, усеянные мелким кустарником. Местами они были расчищены под пашни. На них мелькали колья с лошадиными и бараньими черепами, которые, по убеждению легковерных пахарей, оберегали нивы от сглаза, засухи и других бедствий. Вот лес, где когда-то находилась шахта Шаэна. Листья уже совсем осыпались, на голых деревьях темнели гнезда, похожие снизу на плохо скатанные кизяки. Только кизил стоял нарядный, не тронутый осенним тлением.

Летит под конем извилистая дорога. Она то вдруг падает, то, стремительно взбираясь вверх, теряется в крутогорье.

Неожиданно вокруг меня все потемнело. Ударил гром. Я поднимался в гору, и молнии вспыхивали где-то внизу, подо мной. Волосы на моей голове шевелились. Я впервые видел, чтобы молнии писали свои стремительные зигзаги под ногами. Снова загремел гром. Упала первая крупная капля. Еще минута — и хлынул дождь. Вмиг я промок насквозь. Но едва только взобрался на гряду, как над головой показались синие просветы. Здесь сияло небо, ветер разгонял тучи, а позади, в ущелье, как в кипящем котле, клубилась черная, плотная мгла.

Я торопил коня. Пусть молнии загораживают мне дорогу. Пусть стреляют в меня из-за камней. Я могу умереть на скаку, могу истечь кровью, снова вдрызг разбить руку, могу свалиться с лошади трупом, но остановиться я уже не могу. Огненный вихрь, с дикой силой пробудившийся во мне, звал на подвиг. Я лечу, и ошметки грязи летят из-под копыт лошади во все стороны.

Небо уже прояснилось, когда я спускался под гору. Дождя не было, но все вокруг говорило о нем: мосты были снесены, огороды разворочены. Со склонов бежали рокочущие потоки, увлекая за собой большие камни.

Из-под копыт коня взметались брызги воды и грязи.

Наконец вдали показалась горная вершина, покрытая клочьями тумана. Потом гора выплыла вся, до основания, обнажив на склонах пустыри, огороды, узкие полосы сжатых полей, прожелть на деревьях.

В стороне, в лощине, промелькнули дома. Селение Нинги!

Я повернул лошадь и во весь опор помчался к горе.

Сердце колотилось. Оставалось проехать пустяк — маленькую полянку, потому рощу, опять полянку, и я у партизан. Сейчас увижу Азиза, Сашу, Али, буду говорить с Шаэном!

Вдруг впереди между стволами тутовников показались три человека в черных папахах. На спинах их блеснули винтовки.

«Папахоносцы!» — мелькнуло в голове.

Я мигом всунул руку в косынку на груди.

Заметив меня, солдаты зашевелились.

— Стой, недоносок! — раздался окрик.

Я осадил взмыленного коня. На мне была гимназическая форма. Я мог сойти за сына богача, но все же испугался. А вдруг догадаются, какой я богач! К счастью, конь привлек внимание дашнаков, и они не заметили моего испуга.

Приободрившись, я приложил руку к фуражке, как это делают гимназисты, и выругался:

— Фу, дьявол, кругом как в черному аду, ничего не разберешь!

— А ты куда? — спросил уже мягче человек в бешмете.

— Да мне в Нинги надо, к костоправу.

— Мушег, — сказал человек в бешмете, видимо главный среди них, — покажи гимназисту дорогу да посмотри, не едут ли наши.

От сердца отлегло. Значит, обогнал дашнаков.

Тот, кого назвали Мушегом, здоровенный детина, в надвинутой на лоб черной папахе, вывел меня на дорогу.

— Во-он Нинги. — Он показал рукой на селение, видневшееся между складками гор. — Туда и скачи.

И добавил строго:

— Нечего путаться под ногами в военное время.

Но прежде чем отпустить повод, он все же спросил:

— Видать, из богатых. Из какого села?

— Из Нгера.

— Из Нгера? Так я там каждую собаку знаю. Чей ты сын?