Утром, как только Карабед, сделав свой первый визит, ушел, мать сказала:

— Сегодня я зарежу красноперого петушка. Не ждать же, пока Карабед свернет ему шею.

Сперва это известие нас как громом поразило. Красноперый петушок был нашим общим любимцем. Ему и пяти месяцев не исполнилось, но уже во всем он проявлял свой петушиный норов.

Решение матери в другое время вызвало бы яростный протест со стороны всех в доме, но сейчас никто не проронил ни единого слова в защиту любимца.

В самом деле, этот бездельник Карабед приглядывался к нашему петушку, а однажды он даже такой разговор повел с матерью:

— Хозяйка, сколько набежало этому петуху месяцев?

Мать побелела, но все-таки выжала улыбку:

— Господь с тобой, что ты! Поганенький он еще, в комлях.

Карабед насупился:

— Как хочешь, хозяйка, подожду еще денька два, а там порешим с петухом, — и, хищно облизываясь, показал, как он его порешит.

Все это и сковало нам языки.

Мать прошла на середину двора и, вытянув вперед руку, сделала вид, что сыплет корм.

— Тю-тю-тю! — звала она.

На зов из подворотни, со всех дыр и уголков двора стали сбегаться цыплята весеннего выводка. Всю взрослую птицу Карабед давно съел.

Красноперый петушок подошел последним.

Став позади всех, петушок медленно поднял нарядную голову, увенчанную гребнем, и карим доверчивым глазом уставился в руку матери.

Он даже не думал отбегать, когда мать осторожно занесла руку над ним, и такая была доверчивость в этом кротком косящем взгляде!

Мать схватила петушка, и только тогда, возмущенный необычным поступком, он поднял неистовый крик, на который цыплята тотчас же отозвались тревожным вскриком.

Неподалеку стоял дед и своим перочинным ножом водил по бугристому глянцевому оселку.

Дед протянул мне отточенный нож, но я сделал вид, что не замечаю.

На крыльцо вышел Аво. Дед поманил его пальцем.

Дальше я ничего не видел. Мать сунула мне в руки завтрак, и мы с дедом вышли со двора. Только на улице я, не выдержав, оглянулся. Посреди двора красным комочком лежал наш петушок. Одним крылом он двигал в воздухе, будто прощаясь с нами…

Я смахнул набежавшую слезу, а дед сказал:

— Легкая рука у нашего Аво. Сразу видно — не для убийства она.

День прошел незаметно. Солнце еще не закатилось, и от него в гончарной пятнами лежал свет, когда дед начал собираться.

— Кончай, Арсен. Петушок давно ждет нас. Отужинаем сегодня как люди.

Вот и вечер. Клубится над открытой кастрюлей белый пар. Мать в облаках пара разливает суп.

— Ешьте, потом дам мясо.

Ужин был действительно на славу. Сперва суп, потом мясо. Как у богатеев.

Мы были увлечены едой и не заметили, как отворилась дверь и на пороге показался Боюк-киши.

Дед, отодвинув миску, направился навстречу, захлопнул дверь, закрыл ее на засов и только тогда подошел к Боюк-киши.

— Чего явился, кирва? Погибели хочешь? — тревожно прошептал дед.

— Ничего не поделаешь, уста, пришлось рискнуть, — проговорил Боюк-киши.

Мы застыли в тревожном ожидании.

— Беда случилась, — продолжал он. — Мусаватисты решили пустить турок в Нагорный Карабах.

Сраженные этой вестью, мы с Аво бросились к матери. Боюк-киши, чтобы приободрить нас, добавил:

— Не беспокойтесь, Гатыр-Мамед со своими партизанами идет на помощь Шаэну. В горах отсидитесь, пока они с турками справятся.

Дед поднял голову. Никогда мы не видели его таким: лицо серое, на широком лбу глубоко залегли морщины.

Боюк-киши обнял деда за плечи:

— Вода уходит, камни остаются. Много пережили мы с тобой, уста, переживем и это.

Дед наконец вышел из оцепенения:

— Турки, говоришь? И это испытание свалится на наши плечи?

Мать судорожно обхватила меня и Аво, прижалась к нам, сдерживая рыдания.

— Мы не оставим вас в беде. Заранее дадим знать, — пообещал Боюк-киши.

Он отвел деда в сторону. Послышался еле уловимый шепот. Слов нельзя было разобрать, но по суровым лицам говоривших можно было догадаться: дела наши очень плохи.

Сразу вспомнилось все слышанное о зверских расправах, о Сасуне, где турки, согнав в поле женщин и детей, пустили по ним свою конницу.

Я взглянул на вздрагивающие плечи матери и подумал: «Что теперь будет?»

В окно ворвалась пьяная песня. Когда она стихла, дед сказал:

— Спасибо тебе, кирва. Век не забуду твоей милости. Настоящий ты человек! Спасибо! Теперь беги… Постой, я выгляну, нет ли кого, — засуетился он.

Тихо отодвинув засов, дед приоткрыл дверь. В образовавшуюся щель черным вихрем ворвался человек.

Когда он вышел на середину избы, куда доходил слабый отсвет от очага, мы вскрикнули. Это был Карабед.

Увидев Боюк-киши, он усмехнулся, самодовольно потирая руки.

— А я думаю: «Куда это смертник идет?» Оказывается, к другому смертнику. Хороший улов, крупная рыба попалась! — поглядывая то на Боюк-киши, то на деда, радовался Карабед. Затем, как рукой смахнув с лица улыбку, кинул деду: — В такое время с азербайджанцами якшаться? Не простит тебе Тигран-бек этого, голубчик. Уж будь покоен!

Ни живы ни мертвы, мы смотрели на Карабеда. Провались оно, это одутловатое лицо с большими и частыми ямками от оспы, с глазами, налитыми кровью!

Но что это? Темные оспины, будто наполненные черной, застывшей кровью, вдруг порозовели. Лицо Карабеда медленно принимало обычный цвет, как палец, замотанный ниткой, когда его освобождают от перевязки. На нем даже появилась улыбка. Не улыбка, а тысячи улыбок.

Мать стояла у кастрюли и показывала Карабеду целого, нетронутого петушка. Она вертела его в руке, держа за ножку. Из среза выглядывал темный кизиловый фарш.

— Амнистия вышла тебе, старик, сгинь с глаз! Я тебя не встречал, ты — меня, — сказал он деду.

Деда и Боюк-киши только и видели.

Когда дед вернулся, миска стояла пустая, а Карабеда уже не было.

— За цыпленка душу продал. Баш на баш, не продешевил, коробейник! — усмехнулся дед.

Апет по-прежнему развлекал нас сказками с неизменным счастливым концом. Но мы были уже не те. Мы понимали, зачем он их так рассказывает. Жизнь врывалась в этот умиротворяющий мир сказок, опровергала счастливые концы, придуманные Апетом.

— Дедушка Апет, а турки у нас когда-нибудь были? — спросил Мудрый, с доброй лукавинкой подмигнув мне.

Апет нахмурился, неодобрительно посмотрел на Мудрого.

— Нет, не были… то есть были, — поправился он, — но мы им показали дорогу назад. Аван-юзбаши отучил их ходить к нам… А зачем тебе это, мальчик?

— Они убили Даниэла Варужана, — мрачно отозвался Мудрый.

— Цыц ты! Язык распустил! — грозно оборвал Апет. Он покосился на меня. — Не я буду, если это не Оан настроил вас.

— Дед, — утвердительно кивнул я головой.

— Я так и знал! — подхватил Апет, пылая гневом. — Кто еще может так портить головы своим же щенкам, как не этот никчемный старик!

Но вот подошел дед, скосив насмешливые глаза на Апета.

— На чем мы остановились в прошлый раз? — по обыкновению осведомился он и, не дождавшись подсказки, вспомнил сам: — Ах да, юноша собрался в путь…

Мы сгрудились вокруг деда. На этот раз к нам присоединился и Апет.

Это была сказка о том, как чужеземцы обманывали и обсчитывали наш народ. Юноша, отправившийся в далекое и долгое путешествие за семь морей и океанов, вознамерился спасти буквы, которые злые духи спрятали по разным странам, чтоб просветить народ и поднять его против поработителей… Но юноша не осуществил своей мечты. Буквы он от злых духов избавил, собрал, но довезти их уже не успел. Состарился, умер в пути на родину…

Лица ребят погрустнели.

Дед умолк и ударил по кресалу, высекая искру.

— Что ты, Оан, выдумываешь! — сердито сказал Апет, набивая табаком потухшую трубку.

— Ага, — вскричал Сурен, толкнув меня локтем, — не я ли говорил, что дедушка Оан неправильно рассказывает! Юноша вернулся, принес буквы, и мы вместе с вами пишем этими буквами. Так отец рассказывал, — одним духом выпалил он.