У Вачека лицо засияло счастливой, доверчивой улыбкой.

— Более щедрой земли, чем наша, — сказал он, не замечая насмешки, — не найти больше нигде на свете. Здесь любые злаки будут расти как в парнике. Не земля, а багдадская хурма.

— Да, недаром вы с отцом таскаете ее в корзинах, — ввернул я.

— Чего, чего? — насторожился Вачек, и улыбка мигом слетела с его лица.

— Ничего, завтра будет хорошая погода.

Вачек помрачнел.

— Знаешь, катись ты отсюда своей дорогой!

— А интересно знать, чем ты сегодня попотчевал червяка, что под ложечкой сосет? — продолжал подтрунивать я.

Вачек сжал кулаки.

— Чего пристал, в зубы хочешь?

— Попугай ты, вот ты кто, — говорю я, озлясь, — набил себе голову чужими словами, будто своих мозгов нет. Ковыряешь камень и думаешь, что тут ананасы вырастут? А еще в Шуше учился!

— А ты, говорят, учишься на горшечного варпета и никак не доучишься?

— Молчи, червяк!

— Горшечник!

— Чего опять не поделили? — послышалось над ухом. Возле нас стоял дядя Мухан.

Я покраснел и кинулся со всех ног прочь.

— Горшечник! — донесся сзади голос Вачека.

Вечер — наше время, время подростков, освобождающихся на час-другой от домашних работ.

Без труда мы могли в это время полакомиться какими угодно плодами и ягодами, но по-прежнему считали особым подвигом совершать набеги на сады Вартазара. Сады эти прятались за высокими и колючими заборами и зорко охранялись. К ним был приставлен сторож с ружьем и кудлатый пес-волкодав, которого мы боялись больше всего на свете.

Во время урожая к страже присоединялся Хорен, расставлявший повсюду хитроумные засады. С каким наслаждением, рискуя быть избитыми и искалеченными, мы проникали в эти райские сады!

Опасность и недоступность делали их еще более заманчивыми. Но как горестна была расплата! Цепкая рука Хорена не знала пощады и жалости. Она отпечатывалась на щеке, драла за уши, и избитого, истерзанного смельчака выбрасывала за забор.

В это лето любой из нас мог забраться в эти сады, не подвергая себя серьезной опасности. Хорен в садах не показывался, а сторож совсем одряхлел и, как все старики, любил поговорить. Пока у шалаша подосланные нами ребята с напускной внимательностью слушали деда, мы хозяйничали в другом конце сада, устраивая себе обильное пиршество из самых редких сортов винограда, персиков и груш.

В один из таких набегов мы стали жертвой неслыханного предательства.

К садовнику были посланы слушатели, облюбованы лазы в заборе. Мы уже рассыпались по саду, выбирая себе лучшие кусты винограда, как вдруг позади раздался голос:

— А-а, попались, мелочь!

Мы остановились.

Гимназисты сплошной стеной, закрывая путь к отступлению, шли на нас.

Это было так неожиданно, что мы остолбенели. До сих пор гимназисты не представляли для нас серьезной опасности. Они были малочисленны, разрозненны, и мы их особенно не остерегались.

— Кому говорят? Кладите обратно, что нарвали! — громко и повелительно, размахивая кривым тесаком, кричал разрисованный углем мальчик, видно главный среди них. — Не то мы исколотим вас, как последних воришек…

Мы так и присели от изумления. В разрисованном углем мальчике мы без труда узнали Вачека.

Так вот кто устроил эту ловушку! Никто не ожидал такой измены со стороны Вачека.

Неизвестно, сколько еще синяков понаставили бы мы гимназистам, а они нам, если бы вскоре не наступило время деревенских увеселений, когда наша вражда обычно затихала.

Чего стоили одни свадьбы!

Особенно пышные бывали свадьбы у богатых. Отовсюду съезжались всадники-макары, родственники жениха и невесты. В честь молодой четы устраивались скаковые состязания.

На горячих тонконогих конях мчались макары, оглашая окрестности криком и свистом. Победитель срывал с головы побежденного папаху.

Тяжело дышащих, взмыленных коней, прежде чем отвести в стойло, давали прогуливать нам. Мы водили их по селу взад и вперед, пока на них не просыхал пот. Иногда, улучив момент, мы брались за стремя, и тогда только нас и видели.

Но больше всего нас манили столы, накрытые на кровлях богатых родственников жениха и невесты. Над белыми скатертями возвышались горы тонирного лаваша, гаты и куриного мяса.

В разгар пиршества кто-нибудь из подвыпивших гостей, держа в руке большой круглый поднос с угощениями, подходил к краю крыши и, прежде чем опрокинуть на нас содержимое подноса, любовался, как мы, задрав вверх головы, отталкивали друг друга, стараясь занять выгодное место.

Самое же интересное время наступало, когда в село приходили канатоходцы и остряк-скоморох. На сельской площади натягивали между двумя столбами толстый канат. Мастер-кандырбаз, в красной рубашке, перехваченной в талии толстым поясом, с длинным деревянным шестом в руке, становился на туго натянутый канат и начинал выделывать такие головокружительные трюки, от которых дух захватывало.

А гусаны, певцы и сказители! Каждый год в это время они появлялись у нас с трехструнными сазами под мышкой и распевали по дворам свои грустные песни. От них мы узнавали историю Армении от арабов до Николая — тяжелую судьбу нашего народа.

Когда с ширококронных тутовых деревьев падали последние плоды, начинался вартавар — праздник любви.

Я слонялся по селу, не зная, чему отдать предпочтение — свадебным яствам, пляске канатоходца над пропастью или грустным песням гусана.

Вартавар раньше меня не интересовал. Я не понимал, почему девушки наряжаются в свои лучшие платья, а парни ссорятся, иногда до крови избивая друг друга. Но в эту осень я предпочел вартавар всем увеселительным зрелищам. Тайком от матери я надел чистую рубашку, в которой ходил в школу, и побежал в тутовые сады, где молодежь устроила качели.

Качели — это тебе не какая-нибудь лахта или даже чехарда, где не каждому под стать — если ты не ловок и слабак, то и не помышляй близко подойти к этому ристалищу, тебя засмеют. Качели — это совсем другое. На качели идут как на праздник. Как на волшебное зрелище. На них ты можешь услышать имя твоей суженой.

Вот оно, это богоданное зрелище. И мы сюда пришли, если не услышать имя суженой, то хотя бы посмотреть на ребят постарше, которым не стыдно при всех назвать, кого любят.

У оврага возле разбитого молнией огромного грушевого дерева со стволом в три обхвата, толпились парни и девушки. В руках у них было по ивовому пруту.

Держась руками за веревки качелей, перекинутых через развилку дерева, приседая и изгибаясь всем телом, над оврагом высоко взлетал под самые облака пастух Микаэл.

Когда он пролетал над землей, стоявшие по обе стороны обрыва парни и девушки ударяли прутьями по его ногам, приговаривая:

— Ануны тур! [62]

С качелей доносилось:

— Арусяк!

Все знали, что Микаэл любит Арусяк, однако хлестали его прутьями, добиваясь признания. Таков обычай. После этого любовь считалась общепризнанной.

В толпе среди ребят я увидел Васака. Он смотрел на другую сторону оврага, где стояли девушки.

«Тоже Асмик ищет», — подумал я и подкрался к нему.

— Что, не нашел?

От неожиданности Васак вздрогнул, посмотрел на меня все еще задумчивым взглядом и сказал деланно-равнодушным тоном:

— А я вовсе не Асмик ищу. Это ты вздыхаешь по ней.

— А ты нет?

— Мне наплевать!

— Тогда с чего ты взял, что я об Асмик спрашиваю?

Васак покраснел и отвернулся.

— Вот она, видишь, стоит рядом с поповской дочкой в белом платье с черными крапинками.

Васак делал вид, что это его не интересует, но я видел, как он украдкой отыскивал ее глазами.

— Вот что, Ксак, забудь ее, пока кости целы, — неожиданно для себя выпалил я.

Васак повернулся ко мне, сжав кулаки.

— А ты попробуй! Может, своих не соберешь.

Сколько раз мы клялись не ссориться из-за Асмик, но стоило ей подарить одному из нас улыбку, как мы бросались друг на друга с кулаками.