Вартазар опустился на услужливо подложенную мутаку. Дед сел напротив.

— Как живешь-можешь, старина? Давно не был у тебя.

— Твоими милостями, ага, как все. Всяк хан в своем дому, — ответил дед, не спуская глаз с Вартазара.

— Плохо живешь, уста, — заметил Вартазар, тяжелым взглядом окидывая комнату.

— Как богу угодно.

— Бог не обидится, если в доме котел будет кипеть.

Дед надел очки.

— Разве я живу хуже других? Разве я в меньшей чести у бога, чем другие?

— Не напускай тумана, уста, плохо живешь, — медленно цедил сквозь зубы Вартазар. — И плохо живешь по скудости своего разума. Кто в наши дни пробавляется псалмами, как твой отпрыск? Кто так беспечен, как твой башибузук — другой отпрыск? А известно: у кого летом мозг не варит, у того зимой котел не кипит.

Дед поправил на сморщенном носу очки. За их стеклами не было видно глаз.

— Я тронут твоими наставлениями, ага, — сказал дед, — но что такое лишний обожженный кувшин, когда их и так некуда девать?

— Отдай своих бездельников в работники, и они принесут тебе больше, чем твои горшки.

— В батраки?

— А хотя бы и так.

Дед поверх очков прицелился в заросший рот Вартазара. Теперь они были видны мне: узкие, колючие дедовы глаза, сверкающие лукавством и насмешкой.

— Спасибо за совет, ага, — сказал дед, снова спрятав глаза за стекла очков. — Быку рога не в тягость, а для барана его курдюк не тяжесть. У каждого из нас свой Багдад.

— В твоем положении можно было бы не прятаться за пустые поговорки, уста. Поговорками сыт не будешь, — заносчиво заметил Вартазар.

В глубине комнаты стояла мать с веретеном в руке. Привычными, размеренными движениями она толкала веретено. Изредка нить рвалась, и тогда мать, подхватывая концы, ловко сцепляла их, как будто склеивая. Мать сучила шерсть, не глядя на деда и Вартазара, но ее лицо ясно говорило о том, что она внимательно прислушивается к беседе.

У порога, сжавшись, стоял Аво. Он только что вбежал и, увидев в доме необычного гостя, застыл на месте, настороженно прислушиваясь.

— Однако я тут засиделся. — Вартазар поднялся.

У порога он обернулся, еще раз оглядел комнату. Тяжелый, оценивающий взгляд его задержался на мне, потом на Аво.

— За этот требник гроша ломаного не дам, — сказал он, ткнув пальцем в меня, — не в попы готовить собираюсь. — Потом ткнул пальцем в Аво. — А из этого башибузука выйдет толк. Дай мне его, заплачу неплохо. По товару и цена…

— Душами не торгую! — резко перебил его дед. — Ошибся дверью, ага!

Веретено остановилось. Мать нагнулась, чтобы поправить спутавшуюся нитку.

— Ну, чего там! — не обращая внимания на слова деда, продолжал Вартазар. — Три пуда ячменя в год да еще пшенички с меру, чем не плата?

Нить в руках матери теперь рвалась каждую минуту. Мать даже не заботилась сцеплять ее. Во все глаза она смотрела на беседующих.

— Дай же руку, старина, могу еще прибавить.

— Я же сказал: не в тот дом зашел, — с достоинством проговорил дед, отстраняя протянутую пухлую руку Вартазара. — Оставь мой дом в покое, ага.

— Подумай, уста, хорошенько, взвесь мое предложение. Я тебе плохого не желаю. С ответом могу подождать.

Вартазар ушел.

Я взглянул на мать. Она стояла, опустив веретено. Лицо, обращенное к деду, было покрыто красными пятнами.

— Зарежет он нас всех своей гордостью! — вырвалось у нее.

Дед повернул голову на голос и так посмотрел на мать, будто увидел ее впервые.

— Что ты сказала, сноха? Я что-то не расслышал.

— Она говорит, дед, что, когда в животе урчит, любой Багдад пригож, был бы он хлебный, — неожиданно выпалил Аво и плутовато подмигнул мне.

— Что еще за толмач выискался? Цыц! Этого не хватало, чтобы сегодняшний воробей вчерашнего чириканью учил!

— И почему он не принял руки, протянутой нам самим богом? — продолжала мать, по обыкновению обращаясь к кому угодно, но только не к деду. — Что у него на уме, люди? Зачем он отказался от своего счастья?

— Если думаешь, сноха, что я враг своему дому, — сказал наконец дед хмуро, — то можешь послать за Вартазаром, еще не поздно.

Мать облегченно вздохнула.

— Так чего же стоите как истуканы? Бегите за ним. Продайтесь ему с потрохами, а я погляжу, как вы жиреть будете на его подачках! — крикнул дед, выйдя из себя.

Аво не слышал жгучих слов деда. Сорвавшись с места, он выбежал на улицу. Я хорошо понял дедов гнев. В нашем роду никогда не было батраков. Едва дед кончил свою отповедь, как в дверях появились Аво с Вартазаром.

— Проходи, проходи, ага, забери свой товар! — крикнул дед, все еще злясь. — И можешь особенно не раскошеливаться. Мы люди грошовые!

Когда, скрепив рукобитием сделку, Вартазар ушел, дед сказал:

— Все это из-за попа. И откуда только его вынесло, долговязого?

Скрипит гончарный круг.

Как волчок, вертится перед дедом темный круг глины. Вот колесо остановилось. Дед снимает готовый кувшин. Куда он денет его? И зачем он их делает, когда все полки заставлены ими и все равно покупателей на них нет? Заикнись только об этом деду — у него найдутся тысячи пословиц и поговорок, готовых пригвоздить к позорному столбу кощунствующего.

Мои размышления пресек голос деда, раздавшийся над самым ухом:

— Стань-ка на мое место, Арсен, погляжу, что ты за птица. Хлопаешь глазами, а я и в толк не возьму, где твои мысли.

Я склоняюсь над станком, держась таким образом, чтобы столб глины пришелся перед самым моим лицом.

Скрип колеса и шелест извивающейся под пальцами массы снова вселяют в меня надежду. Я теперь готов верить, что от того, как я научусь лепить кувшины, зависит благополучие нашего дома. Мне даже весело от одной только мысли, что я буду гончаром.

Вот он, холодный блеск гончарного круга, который грезился мне и днем и ночью. Теперь я здесь хозяин, я варпет!

— Ну чем он не варпет? — разглядывая сквозь стекла очков кусок глины в моих руках, говорит дед. — Хоть сейчас поставь к станку, и будет он лепить кувшины не хуже приятеля Васака. Чего там не хуже, — лучше…

Течет глина между пальцами. Ободренный похвалой, я стараюсь лепить как можно лучше.

Глиняная масса подвластна мне. Вот она из-под пальцев плавно вытекает, образуя выпуклое кольцо. Вот, выпрямившись, мелькает высокогорлым кувшином.

— Ну чем он не варпет?! — говорит дед, все больше возбуждаясь. — Но я не Апет, и твой выскочка Васак мне не указ. В чем честь нашего рода, Арсен? Она в мастерстве гончаров.

Голос деда становится все жестче, суровее. Кончает он совсем неожиданно:

— Каждому овощу свое время, юноша. Год проглядишь глаза на вязке, год на рисунке, а там, может, смилуюсь и посвящу тебя в гончары.

Участок дяди Мухана расположен над тропкой гончаров, на покатом склоне. Каждый раз, проходя по тропинке, мы неизменно видели там дядю Мухана. Без устали, не разгибая спины, трудился он на своей круче.

Часто дядю Мухана можно было видеть поднимающимся в гору с тяжелой корзиной за спиной. Это он таскал землю, чтобы поднять слишком тонкий слой почвы. С некоторых пор на участке появился мальчик, который делал все, что и дядя Мухан. Мальчик этот был Вачек. Он недавно вернулся из Шуши — сбежал из приюта.

Как-то мы шли мимо участка. Поотстав от деда, я взобрался на участок. Дяди Мухана не было. Работал только Вачек.

Размахивая заступом, он со вздохом долбил землю. Передохнет, поднатужится и снова бьет. Заступ медленно погружается в каменистую землю, высекая искры. Старательно, как и отец, Вачек приглаживает, подравнивает, уминает выдолбленную землю.

Я подошел.

— Добрый вечер, Вачек!

Вачек поднял голову. Белые зубы сверкнули на черном от пыли лице.

— Здравствуй, Арсен!

— Как работается, как землица?

— Как видишь. А как твои горшки?

— Ничего, благодарение богу, все идет хорошо, — ответил я и взял горсть земли. — Ну и земля, как говорят, воткнешь оглобли — вырастет арба.