— Передайте дяде Саркису на словах, — сказал Шаэн, — в четверг на старом месте. Так и передайте, он поймет.

На дороге, с той стороны, откуда появились Шаэн с сыном, раздался едва уловимый цокот копыт.

Шаэн настороженно прислушался. Саша съежился. Лицо его стало хмурым.

— Ступайте, ребята, — сказал Шаэн. — Только смотрите, ни слова о том, что вы меня видели.

Свернув с дороги, они пошли по косогору, заросшему мелким лесом, и вскоре скрылись в зарослях орешника и дубняка. Мы тронули ослов.

На повороте дороги из-за пригорка вынырнули два всадника в огромных черных папахах. Передний круто осадил около нас взмыленного коня. У всадника на шароварах, заправленных в сапоги, мы заметили красные лампасы, как и у тех, что избили Шаэна в тот памятный день.

— Не попадались ли вам по дороге нищие? — спросил он нас.

— Попадались, — сразу выпалил Васак. — Один — длинный, с большим носом, другой — маленький, точно щенок.

— Вот-вот! — вскрикнул нетерпеливо всадник. — А где же вы встретили их? Куда они делись?

— Встретили их вон за той горой. После этого мы прошли один родник, потом еще… А они шли вон туда. — Васак махнул рукой неведомо куда.

Кони сорвались с места, швырнув в нас ошметками грязи из-под копыт.

Когда гулкий топот замер вдали, Васак сказал:

— Ловко я их спровадил, правда?

— Ловко, — согласился я, — будут помнить! Но вот за то, что не удалось из-за тебя дорогу спросить, тумаков следовало бы надавать, — хмуро добавил я.

— А смотри, что это вон за гора? — Васак показал рукой вперед.

Я посмотрел на высокое плоскогорье, неожиданно выросшее перед нами. Там в солнечных лучах горели жестяные крыши скученных домов. К ним по отлогому склону, точно змеиный след, зигзагами взбиралась вверх волнистая стежка дороги.

— Не я буду, если это не Шуша! — определил Васак.

— Ври больше! — сказал я, сам взволнованный не меньше его.

Мы двинулись вперед, не отрывая глаз от пылающих вдали крыш.

По мере того как мы приближались, все отчетливее вырисовывались очертания города. От сомнений не осталось и следа. Перед нами была Шуша.

Как завороженные, погоняя впереди себя ослов, мы начали спускаться в долину, на дне которой шумела река.

Шуша!

Теперь, когда я пишу эти строки, я многое бы мог рассказать о тебе. Я рассказал бы о Панах-хане, одержимом дерзкой мечтой покорить Карабах и для этого несколько веков назад построившем здесь свою крепость. Я поведал бы, как эта крепость потом выросла в крупнейший купеческий город, который вел торговлю с Россией, Персией и странами Европы. Я многое бы мог рассказать. Я рассказал бы, как Платон Зубов, первый русский военачальник, посетивший город в 1834 году, ровно через восемьдесят два года после основания Шуши, стоял здесь на высоте тысяча четыреста метров над уровнем моря, всматривался в даль. Отсюда как на ладони открывалась его взору вся местность, черные лесистые горы, среди которых лепились белые селения, путаные тропинки и дороги, оплетавшие страну, как синие вены на руке, тучные нивы и высокое небо.

В эту минуту, быть может, и пришло ему в голову решение исторической загадки названия города: Шуша — по-азербайджански означает «стекло».

Я рассказал бы также о великом жителе Шуши, Молла Панах Вагифе, слагавшем здесь свои смелые песни, о Натаван, грустным, литым стихом оплакивающей горестную судьбу своих подруг-мусульманок. Я много бы мог рассказать.

Но чем ты была для меня, Шуша, когда я был маленький и не знал всего того, что знаю сейчас? Что влекло меня к тебе? Почему так забилось сердце, когда я увидел эти пылающие крыши?

Твое имя было испоганено, Шуша! Дорога, которая вела отсюда к нам в село, была проклята матерями и отцами нашими. По ней к нам приходили податные, стражники — всякие охотники до нашего добра. По ней вели моего отца в Сибирь… Не одному мне портила кровь эта дорога.

Но твое имя было и свято для нас, Шуша! Мы знали твоих гусанов [57] и песни их. Мы любили тебя и боялись тебя, Шуша!

Железные ворота со сторожевыми башнями по углам, помнящие времена Панах-хана, пропускают прибывших внутрь, как в закрытый сундук. Вот и узенькие, обсаженные деревьями улицы. Вот лавки, дома. Но вы ничего не поймете, если не познакомитесь прежде всего с лавкой Кербелаи. Под навесом, словно под огромным козырьком, поджав под себя ноги, неподвижно, точно высеченный из камня, сидит старик в круглой шапке из коричневой бараньей шкуры. Около него на прилавке покоится половник с непомерно длинной ручкой. Когда приходит в лавку покупатель, он отпускает товар, не нарушая своей величавой неподвижности. Половник с длинной ручкой достает товар из самых отдаленных углов лавки…

Это он, всеми почитаемый Кербелаи, продавец восточных сладостей.

Шушинцы хорошо знают его. Спросите любого, где можно достать все, кроме птичьего молока, и вам укажут на лавку Кербелаи. Бухарская душистая хурма, персидский белый кишмиш, головки русского сахара, халва — мало ли что можно достать в лавке Кербелаи!

А знаете ли вы подлинное имя Кербелаи? Конечно, нет. Никто в Шуше не знает его настоящего имени. Даже близким людям неизвестно, как его звали в детстве. Кербелаи — это его духовное звание, которое он получил, посетив Кербели [58]. Собственное имя исчезло, растворилось в нем, как и давно отшумевшая молодость.

Когда мы проходили мимо его лавки, он сладко дремал. На звук шагов он поднял голову, и мы увидели спокойствие худого, гладкого лица. Смерив нас взглядом с головы до ног, он помахал бычьим хвостом, зажатым в руке, словно отгоняя от себя мух.

Мы прошли мимо него на цыпочках.

По обе стороны от нас вдоль улицы тянулись дома. Они стояли друг против друга, как бы взявшись за руки, похожие на сказочные чертоги, какие рисуют в детских книжках.

Вот и базар. Всюду, куда ни посмотришь, в мешках и на прилавках яблоки, картофель, сушеный тут, орехи, зелень. Прямо на земле возле повозок возвышается гора арбузов и дынь. Громко фыркают лошади с надетыми на морды торбами. Торговля идет бойкая.

Высокий мужчина, облюбовав дыню, дергает ее за остаток стебля. Хвост отрывается. Это означает, что дыня спелая. Но мужчина не берет ее, он принимается дергать за хвост другую. Наконец дыня выбрана.

Но что это мы переводим по пустякам драгоценное время? Как будто у нас другого занятия нет, как смотреть на торговлю дынями. Мы и сами торговцы. У нас не хуже товар, чем у других. Пусть торговец дынями любуется, как осаждают наш товар шушинцы. Сюда, сюда, дорогие покупатели! Вас ждут изделия нгерских гончаров!

Мы снимаем тюки и осторожно втискиваем их между горкой арбузов и продавцов сит. Ослов устраиваем тут же.

Ну скорее же, шушинцы! Прозеваете, упустите случай, где потом найдете такой товар!

Несколько кувшинов я выставил на прилавок, их можно осмотреть со всех сторон, на них видны затейливые узоры, которые умеет делать только один гончар Оан. Но покупатели почему-то не идут. Эти дурацкие арбузы словно преграждают путь.

Наконец ко мне подходит женщина и начинает торговаться.

— Нынче не время для цветочных горшков, — говорит она, нарочно прибедняясь. — Откуда у нас столько денег, чтобы каждому переплачивать? Цветы сажать — десятое дело.

Боясь выпустить из рук покупателя, я по копейке уступаю.

Опахнув раскрашенное лицо веером, женщина уходит и снова возвращается.

Я ненавижу эту женщину с размалеванным лицом, но заискиваю перед ней, изо всех сил стараясь уговорить ее:

— Купи, тетя! Хороший горшок. В нем все приживется: лимон, фикус. Что душа пожелает. Купи! У меня легкая рука.

Женщина открывает кошелек.

Васак торгует неподалеку от меня. Я вижу, как он о завистью косит глаза в мою сторону. Серебряный двугривенный обжигает мне ладонь. Я целую монету, как это подобает делать с первой выручкой, и опускаю в карман.