Закладывая тесто, бабушка то и дело по пояс погружается в пылающий жаром тонир. На красном, словно обожженном лице, когда она выпрямляется, сверкают бисеринки пота.

Мать, может, и не хуже бабушки испекла бы караваи, но бабушка не велит.

Есть еще у нас ручные притирушки. Притирушки — это наша домашняя мельница. На ней вручную мелют зерно. Если вы когда-нибудь ели богарш — пресный хлебец, испеченный на жаровне, — так и знайте, он приготовлен из муки, смолотой на ручных притирушках. Пресные лепешки из муки, смолотой на притирушках, — такое объедение!

Притирушки — тоже хозяйство бабушки. Но это еще не все ее привилегии. В каждой армянской семье есть половник, который передается из поколения в поколение. И он — принадлежность старшей в доме. Ни одна уважающая себя бабушка не выпустит его из рук, пока она жива. Такой половник был и у нас — старый, потемневший от времени, деревянный половник, сработанный, должно быть, каким-нибудь бродячим ложкарем — в нашем селе ложкарей не водилось. Половник этот — знак хозяйской власти в доме. Пока в доме есть старшая, никто не смеет посягнуть на ее власть. Не посягали на эту власть и в нашем доме. Вообще в нашем доме все делалось так, как хотела бабушка. Аво говорит, когда наша мама станет бабушкой, тоже будет верховодить в доме. А пока ей надо ждать долго-долго.

Под рукой бабушки на курси [29] серые шары скатанного теста. Она берет ком теста, перебрасывает его с руки на руку, растягивает его и, погрузившись по самую поясницу в тонир, лепит к стенке.

Приходит время, и бабушка один за другим вынимает из тонира уже испеченный хлеб. Вынимает, легко зацепив его крючком. Ах, как вкусны эти райские хлебцы свежей выпечки, отдающие паром. Свежий хлеб бабушка кладет на хонча — плоскую доску, похожую на курси, но без ножек. Кладет один к другому, рядышком, чтобы скорей остыли.

Сладко пахнет горелым хлебом. Из круглого, широко раскрытого зева тонира пышет жаром. Мы с Аво, устроившись около курси, наблюдаем за бабушкой.

Мужчинам не полагается во время выпечки хлеба находиться у тонира: тесто может свернуться комом, шлепнуться в золу. А шлепается оно от мужского сглаза. Но какие мы с Аво мужчины?!

Приходит Васак, и мы освобождаем ему место подле курси. Васаку тоже интересно, как бабушка печет хлеб. Правда, и у них в тонире пекут хлеб, но это делает мать. У Васака нет бабушки.

Не из-за одного только праздного любопытства пришел сюда Васак. Целый день мы не виделись. У него, наверно, какая-нибудь новость. Да и у меня зоб лопнет, если не поведаю ему о своих новостях, не говоря уже об Аво, у которого всегда куча дел для каждого из нас. Но мы молчим. Здесь не место для разговоров. В любую минуту бабушка может прогнать нас.

Бабушка собралась было снова погрузиться в тонир, но в эту минуту на пороге появился Сурен.

— Господин Нжде, — прошепелявил он, — гнчакисты налетели на нас. Война!

Аво тотчас же вскочил из-за курси в полной боевой готовности.

Бабушка так и замерла с тестом в руках. Она смотрела на Аво, который был уже не Аво: все на нем сверкало — деревянная сабля, кем-то искусно вырезанный из доски черный маузер…

От удивления бабушка, может, всплеснула бы руками, да руки были заняты. Она тоже покачала головой и снова склонилась в тонир. Но тесто не прилепилось к стенке, оно шлепнулось в золу.

Бабушка подняла из тонира разгневанное лицо.

— Чтобы твоему Нжде, заодно и гнчакистам, бела дня не видеть, чтобы они вечным сном опочили, сдохли без креста и покаяния, — горошком посыпала она, обращаясь в сторону, где только что стоял Аво.

Но Аво и след простыл. Он исчез вместе с Суреном.

— А вы чего примостились тут? Сгиньте с глаз! Все вы одного поля ягода!

Бабушка, наверное, сняла заклятье, потому что Нжде после ее слов не то что вечным сном не опочил, не умер без креста и покаяния, а живой остался, идет к нам с войском, и о нем шла молва.

Наша бабушка всегда встревает не в свое дело. Почему она поносит Нжде, если его в глаза не видела?

Никто в селе не знает Нжде в лицо. Не знают, с чем его едят. А разговоров — не оберешься, в каждом доме склоняют его имя. А это возвышает его в наших глазах. Он представляется нам Давидом Сасунским, скачущим на огненном коне Джалили на помощь беднякам, и мы втайне мечтаем о великой расплате за все обиды и несправедливости.

Однажды, окрыленный этой мечтой, Айказ дал в зубы Бенику — сыну Согомона-аги, и, когда тот пустился наутек, погрозил ему вслед:

— Погоди, задохлик! Вот придет Нжде, еще не то будет!

Добежав до дому и уже стоя у своих ворот, Беник крикнул нам:

— Станет Нжде заступаться за такую дрянь! Голытьба несчастная!

В один из душных июльских вечеров в деревне появился всадник. Говорили, что он прислан к нам из Шуши, от дашнакского комитета.

Головорез Самсон собрал народ к дому Вартазара. Всадник произнес речь. Крестьяне слушали его хмуро. Когда он кончил говорить, кто-то спросил:

— А как насчет земли? Землицу-то получим в этой вашей великой Армении?

Всадник запнулся.

— С землей успеется еще, — сквозь зубы процедил он. — У настоящего армянина есть поважнее дела.

Хлестнув коня, всадник исчез. С тех пор Вартазар стал потихоньку торговать оружием.

Головорез Самсон помогал ему сбывать свой товар.

— Каждый дом должен иметь винтовку! — требовал он. В селе его называли не иначе как «собака Вартазара».

У нас была винтовка старого образца, с незапамятных времен хранившаяся у деда в железном сундуке. Дед достал ее, протер тряпкой, смазал маслом и повесил на стене, на самом видном месте, чтобы Самсон не мог заикнуться об оружии.

Вечером я застал деда одного. Он сидел на своей продавленной тахте и чистил винтовку.

Я решил, что это удобный момент, и задал вопрос, который волновал моих товарищей со дня приезда того таинственного всадника.

— Дед, — сказал я, тронув его за руку, — это правда, что скоро будет война?

— Война и сейчас идет, мальчик. Разве ты не знаешь? — отозвался дед, продолжая тереть винтовку масленой тряпкой.

Как не знать? Васак уже потерял на этой войне отца. Много и других сирот в Нгере. Но я хотел знать о другой, более страшной войне, о которой снова заговорили, называя ее почему-то «священной», и спросил:

— А это правда, что Азиза и его отца будут резать?

Дед вогнал в ствол желтый патрон, повесил винтовку на место и, повернувшись ко мне, сказал:

— В войне главное — держать порох сухим. А резать знаем кого. Пятый год нас многому научил.

Я не раз слышал от взрослых, что в пятом году была резня между азербайджанцами и армянами, но никто толком не хотел объяснить, все отмахивались от моих вопросов.

— Дед, а что в пятом? Много было пролито крови? — спросил я.

— В пятом году революция была, — уклончиво ответил дед. — Великие для нас были дни.

— А резня? Резня была? — допытывался я.

— Была, — ответил грустно дед. — Царские люди подстроили ее, чтоб нашу революцию потопить в крови. — Он достал трубку, закурил. — И наши башибузуки-дашнаки, — продолжал он раздумчиво, — брата подняли на брата… Да что тебе рассказывать? Ты ведь всего не поймешь!

Мне хотелось узнать, что было в революцию и кто такие дашнаки, но спрашивать прямо — бесполезно. Я знаю своего деда и пускаюсь на хитрость:

— А ты воевал, дед? И Апет, и дядя Мухан?

— Нет уж, избави бог! Не всех дашнаки подняли. Руки коротки! Во всяком случае, нас с Узунларом не поссорили. Не по зубам был орех.

— Значит, Азиза не убьют? — залпом выпалил я.

— Азиза? — дед нахмурился. — Я же говорил: с соседями нам незачем воевать, они нам не враги.

— А Нжде? — осторожно спросил я. — Нжде за кого?

Вошла бабушка. Краем уха уловив последние слова, она напустилась на деда:

— Полюбуйся на него! Сидит дома, как последний лентяй, и мозги крутит своему же щенку! Ох, бог мой, за что ты наказываешь меня?!