— Ну как, Арсен? Дорого же обошлись тебе гостинцы, дружище! Небось не рад, что пришел твой кирва!

И Васак, злорадствуя, победно размахивает над головой трофейным поясом.

Чуть свет разбудив меня, дед сказал:

— Собирайся, Арсен. В Узунлар надобно идти.

Узунлар — село, где живет Боюк-киши.

Мне очень хочется побывать у нашего кирвы, погостить в его селе. Но из этого села сбежали Азиз со своим отцом. Если бы они не ушли, их, наверное, убили бы кровники. Были бы узунларцы хорошими людьми, от них не убегали бы!

— В Узунлар? А что мы там потеряли? — спрашиваю я деланно-равнодушно.

Радость моя наполовину омрачена.

Но дед не замечает ни моего тона, ни моих слов.

— Сегодня большой день для тебя, малыш. Сегодня ты станешь кирвой.

Лица деда я не вижу, но догадываюсь: оно торжественно. Дед всегда радуется, когда нашему дому выпадает какая-нибудь удача. Быть кирвой — для взрослых, видно, большая радость.

— Подумай, малыш, — слышу я дедов голос из дальнего угла, — какая честь оказана нам. Сегодня у Боюк-киши праздник, сына будут крестить.

Крестным приглашают меня.

— Сам Боюк-киши просил. За этим он и приходил вчера.

— Пусть будет крестным Аво, — великодушно уступаю я.

— Да цыц ты! Язык распустил, — ворчит дед, продолжая суетиться в своем углу.

Покончив с хлопотами, дед подходит ко мне:

— Чье зерно созрело, тому и курица. А об Аво не пекись. Ты старше, тебе и впереди идти.

Я кривил душой, когда предлагал деду взять вместо меня Аво. Дураков нет, сам погуляю на крестинах.

Сборы были недолгими. Сами знаете, какие сборы у деревенского мальчика, который трехи из сыромятной воловьей кожи надевает по праздникам.

Через минуту мы уже шли по узкой горной дороге, ведущей в Узунлар. Шли, как полагалось идти: дед впереди, я чуть поотстав от него. Жаль только, что по дороге не попадаются знакомые ребята, не с кем поделиться своей новостью, не перед кем похвастаться.

Селение Узунлар расположено неподалеку от нашего. Нас разделяет небольшой пригорок, через который перекинута белая полоска. Это дорога в Узунлар. Она была хорошо протоптана, эта вьючная и пешеходная тропа. По ней часто приходили к нам узунларцы продавать хлеб, фрукты, свежие огурцы. По ней нгерцы везли свои изделия.

Перевалив пригорок, мы вступили на земли Узунлара. Эти места мне знакомы, много раз пригоняли сюда своих коров. Хотя этого делать нельзя, пастбище было чужое, узунларское, за потраву нас могли вздуть, но как-то сходило. Узунларцы нас, пастушков из Нгера, не обижали.

Мимо нас на взмыленном коне проскакал тучный мужчина, не поздоровавшись с дедом.

Дед плюнул ему вслед.

— Узунларский Вартазар. Поклон дома забыл. И как похожи друг на друга мироеды!

Узунлар начинался с минарета, который высился под самое небо и был гораздо выше, чем он казался издали, с пригорка, откуда мы обычно любовались Узунларом. С пригорка нам и молла казался маленьким, игрушечным, этаким сказочным гномиком. А вот увидел, ахнул от одного только вида. Какой там гномик. Такой большой, с круглым брюшком, широким лицом и узкими, хитро прищуренными глазами, с мешками под ними. Одна борода только чего стоит. Большая, на всю грудь, подкрашенная хной.

Было раннее утро, час службы, и молла изо всех сил кричал на минарете. Он так энергично сыпал со своей каланчи слова молитвы, что казалось, задался целью обратить нас, меня и деда, в свою мусульманскую веру. Из всей проповеди только и можно было разобрать:

— Бисмилла ир рахману рахим… Бисмилла ир рахману рахим…

Проходя мимо, дед по-христиански снимает шапку. По примеру деда я тоже срываю с головы картуз.

А вот и сам Узунлар. Здесь, как и у нас в Нгере, — крепкие, красивые дома чередовались с низкими, облепленными кизяками глинобитными землянками. Попадались домики вовсе убогие, похожие на сараи. И, как в Нгере, по всем дворам гремели жерновами — домашней мельницей.

Интересно, в каком из этих домов жил Новруз-ами, отец Азиза? Кто его кровник? И почему он хочет убить Новруза-ами?

Мы прошли полсела, не встретив ни живой души. Было лето, все в поле, на пастбище, в садах. Тихо. Во дворах кудахтали одуревшие от жары куры. А через живую изгородь заборов свешивались увесистые головки подсолнухов с мягкими, несозревшими семечками.

Хотя дед всю дорогу вразумлял меня, как вести себя на крестинах, готовил меня к предстоящему празднику, у меня решительно ничего не держалось в голове. В одно ухо входило, в другое выходило.

Я думал о другом. Из головы моей не выходил Новруз-ами, его сын Азиз, которых преследуют кровники. Если они вернутся сюда, им может быть худо. Хуже, чем у живоглота Согомона-аги. Особенно мне было жаль Новруза-ами, у которого всегда были такие печальные глаза. А вспоминая, я вижу его не иначе, как на поле, и непременно с вилами в руках, которыми он разгребал навоз. Новруз-ами еще плел корзины, мерки и короба для винограда, и мы любили смотреть, как он это делает. Вот и сейчас я вижу его над недоплетенной корзиной.

Дед сказал:

— Вот дом нашего Боюк-киши, твоего будущего кирвы.

У деда была привычка: чтобы не сглазить, он нарочно прокатился по адресу и Боюк-киши, и его дома. По какому-то поверью бог выполняет обратное тому, что ты желаешь. Поэтому он сказал:

— Чтоб черт твоего Боюк-киши насытил смолой!

«Чтоб черт насытил смолой» — было излюбленным выражением деда, и он употреблял его как ругань и как доброе пожелание, если оно обращалось к богу, чтобы умилостивить его.

— И дом его чтобы сгорел. Чтоб ни дна ему, ни покрышки, — не преминул добавить дед выражение, которое тоже, наверное, что-нибудь означало.

Сказав это, дед взял меня за руку и торжественно подвел к дому, на воротах которого были сняты поперечные перекладины — так поступают в гостеприимных домах из уважения к ожидаемому гостю, — и подтолкнул меня вперед, все же не забыл охмурить бога новой выходкой:

— Да иди же, нелегкая тебя побери!

В доме Боюк-киши и в самом деле только и ждали нашего прихода.

Я был немного смущен почестями, которые здесь оказывались нам. Подумать только, сосунок, а в честь меня закололи овцу!

Сейчас уже смутно помню, что тогда было. Пришел рыжебородый молла, прочитал несколько молитв из Корана. Потом появляется цирюльник. Он достает бритву и начинает деловито точить ее, поплевывая на брусок, ногтем пробуя лезвие. Настало наконец время совершать обряд обрезания. Али посадили мне на колени, цирюльник еще раз попробовал ногтем лезвие. Я с ужасом смотрел то на цирюльника, то на лезвие бритвы. Как видно не надеясь на меня, какие-то руки сзади поддерживали Али. И правильно делали. Я ведь никогда не видел таких крестин, где вместо купели — цирюльник с острой бритвой в руке.

Что было со мной! Ни одно кушанье не лезло мне в горло. В коленках не унималась дрожь.

Но что все это по сравнению с тем, что выпало мне на долю! Подумайте только, еще материнское молоко не просохло на губах, а уже кирва! Крестный!

Позже дед объяснил мне, почему именно меня пригласили на крестины. У нашего Боюк-киши дети не держались, один за другим умерли два сына. Но вот родился третий — Али. И родители решили взять в кирвы армянина, потому что считалось: если у азербайджанского мальчика крестный — армянин, аллах хранит его от всех несчастий. Вера такая была. Я тоже при случае молюсь за Али. Пусть наш бог хранит моего маленького крестника.

Бабушка печет хлеб в тонире. Разжег в ней немного виноградного сушняка, раскалились глиняные стенки — готово, можешь печь свои круглые пахучие хлебцы. Такие же тониры и у соседей. Когда в нашем доме пекут хлеб, весь двор исчезает в дыме. Дым, как туман, обволакивает хлев, стену, на которой бабушка лепила кизяки, а людей и совсем не видно. Курам не нравится дым: они тревожно перекликаются, словно боясь потерять друг друга.