Но вот поступил новый заказ. Едва заказчик скрылся за дверью мастерской, Амбарцум развернул сукно и отрезал добрый кусок.

Ученик напомнил мастеру о его недавнем сне.

— Молчи, щенок, — оборвал его Амбарцум. — На том дереве такого обрезка не было!

Мы сидели неподалеку от пасеки и смотрели на занимающийся вечерний закат. Пчелы пульками пролетали мимо и нас не трогали. Пасечник Ерем, как и подобает ему быть, — человек уже не первой молодости. Старые, жилистые его руки постоянно искусаны. Миф о том, что пчелы знают своего хозяина, не жалят его, сочинен не пасечником.

Я не часто бываю в родном селе и, когда приезжаю, непременно направляюсь к нему на пасеку, вижусь с Еремом. Мы с ним почти одногодки. По нему я сужу о себе и мысленно повторяю про себя известные стихи поэта: «Стареем, Паруйр Севак, стареем, дорогой!»

Время не прошло мимо нас. Мы не только старожилы, но и волы времени, трудная у нас была дорога, она все время шла в гору. Но ведь и время течет со шлаком, с отбросами, что скрывать, шлака и отбросов в жизни было немало…

Пока мы беседовали, вспоминая о прошлом, закат спускался все ниже и ниже, готовый свалиться на край неба. А как он богат красками. Как он немыслимо красив, этот уходящий день, залитый ровным предзакатным огнем.

Пчелы, как пульки, пролетают и пролетают мимо, и, чего греха таить, я то и дело внутренне поеживаюсь: как бы какая-нибудь шальная с дуру не ужалила меня.

— Ты не очень кланяйся этим свистунам. Они ведь только пугают. После того, как пчела укусила, она погибает. Неохотно они это делают, по нужде. Видно, что-то соображают.

Ерем как может утешает меня, а сам ладонью растирает искусанную руку. Иди теперь, надейся на благородство этих самоубийц, если они даже своего шефа не щадят.

Одна из пчел, просвистев у самого уха, села на каплю меда, случайно оброненную у наших ног.

Я посмотрел на обросшее лицо Ерема и едва узнал его, оно было искажено внезапным гневом, досадой. Я, конечно же, не сразу понял причину этой перемены.

Рядом с Еремом покоилась палка — толстый крючковатый посох, на который он опирался при ходьбе. Ерем палкой прицелился в пчелу, лакомившуюся медом, и метким ударом убил ее.

— Зачем ты убил бедную труженицу? — спросил я, досадуя.

— Пчела, которая пробовала есть готовый мед, уже не труженица, паразит. А такую в улье держать опасно, может заразить других, — сказал Ерем, небрежно скинув концом палки убитую пчелу в сторону.

Учебный самолет набирал высоту. Сегодня первый прыжок. Вчера он сам укладывал парашют, ровнял кромки купола, стропы.

Вардкес старался не смотреть вниз. Он вглядывался в знакомый профиль инструктора, сидевшего слева от него, и думал о своем. Интересно, как поведет он себя, если инструктор поднимет руку, скажет коротко: «Пошел». Не забьется ли под лавку? Не сделает ли «паучка»? Это когда руками и ногами упираешься в кромку двери и никакая сила не способна вытолкнуть тебя за борт.

Пропеллер гудел. Юноша огляделся. Инструктор подбадривающе смотрел на него. Через минуту-другую он шагнет за порог дюралевой двери. Рубашка на нем намокла. Лямки парашюта оттягивали плечи. Вардкес облизнул сухие губы.

Самолет пошел тише, ровней. Двигатель почти не слышен — сброшены обороты.

— Пошел, — раздалась команда.

Вардкес поднялся, пошел к двери. Правая рука лежит на кольце. Левая крепко сжимает стальной трос, идущий от фюзеляжа к концу плоскости. Вардкес знал, он подходит к какому-то рубежу в своей жизни. И этот рубеж надо взять. Только одна секунда нужна ему, чтобы, дойдя до конца плоскости, ринуться в боковой люк. Одна секунда. А там все по инструкции, не раз вытверженной им. Надо только не сбиться, отсчитать трехзначную цифру. Раньше времени раскрывать парашют нельзя. Вихрем пронесся в голове весь порядок прыжка: как отделиться от самолета, отсчитать положенные пять секунд. Он даже придумал трехзначную цифру, которую он должен произнести за эти пять секунд: 101, 102, 103…

Дошел, осторожно глянул вниз, в открытый люк. Там, под крылом самолета, кружился далекий, как в перевернутом бинокле, игрушечный квадрат полигона. Черт возьми, как унять дрожь в коленях?

Пересиливая дрожь, которая предательски проняла его, он хотел повторить условия прыжка, что за чем следует, и тут же сбился. Он лихорадочно принялся снова перебирать в памяти хорошо известные, вытверженные условия инструкции и снова сбился. Будто его никогда и ничему не учили.

Вардкес покачнулся, неловко схватился за тросы и почувствовал, как сознание покидает его. Он не помнит, как захлопнулись перед ним дюралевые двери, как сильная рука инструктора оттащила его назад. Пришел он в себя от легких толчков. Самолет катил по полигону. По обе стороны его к месту посадки бежали встревоженные люди. Среди них Вардкес узнал девушку, с которой познакомился накануне. Теперь она пришла с цветами. Девушка бежала, на ходу кусая гвоздику. «Шляпа, нашел чем хвастать», — корил он себя.

Самолет стал. Подбежавшие люди окружили его. Инструктор сказал:

— Случилась маленькая заминка с самолетом, придется отложить прыжок.

Его звали Беком, а он был всего лишь пес, обыкновенный лохматый пес с желтыми подпалинами на могучей шее.

С Беком свел меня случай. Мой приятель пригласил меня и еще нескольких других своих друзей на шашлык. Он жил на окраине города, снимал угол у одинокой старухи. Бек сторожил у старухи дом.

День был летний, жаркий, и мы устроились прямо во дворе. Бек лежал под абрикосовым деревом, привязанный к стволу на коротком поводке.

Пока на огне жарился шашлык, Бек ничем не выдавал своего присутствия. Лежал в тени, положив рыжую остромордую голову на широкие мохнатые лапы. Иногда в настоянном духом спелых плодов воздухе раздавался сухой короткий выстрел. Это Бек охотился за наседающими на него мошками.

Подали шашлык, и я тотчас же забыл о Беке и его охоте.

Присутствие собаки я ощутил вместе с жадным взглядом, устремленным мне в спину. Я сидел спиной к Беку.

Я мельком взглянул на собаку. Бек сидел на том же месте, повиливая коротким обрубком хвоста. Он тихо скулил.

Я взял обглоданное ребрышко, хотел подкинуть ему. Приятель остановил меня, показывая глазами на пожилую женщину на террасе.

— Моя хозяйка не терпит, когда чужой кормит ее собаку. Она боится общения Бека с людьми, — сказал он.

Женщина на террасе ссучивала нитку и нет-нет строго посматривала на нас. Я оставил кость. В самом деле, какая цена сторожевому псу, если он может снизойти до общения с каждым.

Хозяйка на минуту удалилась с террасы, и я все-таки подкинул собаке косточку. Бек в воздухе схватил добычу, мигом расправился с ней и снова уставился на меня, теперь уже нетерпеливо и требовательно стуча коротким хвостом.

Улучив удобный момент, я снова бросил косточку, Бек с той же лихостью уничтожил и ее.

Я кинул еще косточку. Но косточка упала, не долетев до собаки. Бек рванулся вперед, но короткая привязь осадила его назад. Попробовал достать лапой, не дотянулся. Тогда он жалобно заворчал, вздыбив шерсть на шее.

Хозяйка на террасе завозилась с ниткой, и я встал, подошел к кости, чтобы пододвинуть ее к собаке.

Осторожно, чтобы не вызвать подозрения хозяйки, я кончиком носка тихонько толкнул кость. Но Бек вместо кости схватил мой ботинок, больно сдавив ногу…

Не случалось ли с вами, когда за усердие, за добрый порыв души, вам делают больно?

В колхоз приехали шефы. Городской народ, не приспособленный к сельскому труду.

Председатель долго ломал голову, не зная, кого к какой работе приставить. Особенно вызывал беспокойство один из них — высокий, худой, в больших очках.

— Что ты умеешь делать, товарищ? — просто спросил его председатель. — Какие знаешь ремесла?

Шеф почему-то снял очки, протер стекла, сказал: