Самые ранние воспоминания детства у меня связаны с тутой. Вот наши собираются в сады, сегодня начало труски туты.

Я еще в том возрасте, когда весь запас слов родного языка ограничивается одним: «агу».

В арбе — кадки, ушаты. Колеса стучат по придорожным камням, кадки и ушаты гулко бьются друг о друга. Арба выносит нас за село…

Отец приставляет к толстому, морщинистому стволу дерева лесенку и медленно взбирается вверх. Гулкий удар дубинки по ветке — и шум падающих ягод на полотнище. Такие же удары дубинки и шум падающих ягод раздаются то там, то здесь.

Я сижу на краю циновки, передо мной горка ягод. Я ем свежую туту. «Агу», — возвещаю я, требуя к себе внимания взрослых, которым нет до меня дела. «Агу», — ору я, отбиваясь от роя мух, атакующих меня со всех сторон. «Агу», — бросаю в прохладу утра единственное слово, которое знаю, слово, которое означает благодарность за щедрое угощение.

Колеса снова стучат по камням, деревянные кадки и ушаты бьются друг о друга, и арба опять катит нас в сады. Но теперь по приставной лестнице на дерево взбираюсь я…

Тута! Тута! Радость моя, радость друзей моего детства, моих сверстников, радость и матерей, потому что ты избавляла их от забот о куске хлеба для нас на все лето. Какое еще лакомство полезет в рот, если в садах так много опавшей туты!

Но постой, что это? Я ударяю дубинкой по ветке дерева, а ягоды летят мимо.

— Куда бьешь, не видишь, где полотно? — кричит на меня дед и тут же замолкает.

Мимо дерева проходит девушка. У нее две толстые, длинные косы: одна перекинута через плечо на грудь, другая струится по спине. А лицо…

Какое мне дело до кос этой девушки, до ее лица! Я ударяю по ветке, снова ягоды летят мимо полотна. Дед больше не делает мне замечаний, только бубнит под нос что-то вроде «молодо-зелено» и долгим взглядом провожает девушку.

Но это уже не дни моего детства, это повесть моей юности.

В наше село приехал на машине человек. Это была первая машина, которую мы видели. Все жители высыпали на улицу, один только кузнец Верди-даи не тронулся с места, продолжал работать у наковальни. Незнакомец вышел из машины и послал мальчиков позвать кузнеца.

— Дедушка Верди, тебя зовут! — крикнул мальчик, подбегая к кузнецу.

Верди-даи, не отрываясь от дела, ответил:

— Передай, что я занят.

Мальчик передал человеку у машины слова кузнеца, и тот улыбнулся.

— Скажи, что по важному делу зовут.

Мальчик побежал к кузнецу и скоро вернулся.

— Что он сказал? — спросил гость.

— Сказал, что он занят самым важным делом, какое только есть на свете.

Гость достал папиросы, закурил, дал закурить другим и сказал:

— Ну что ж, раз так, придется подождать.

Кузнец кончил работу, вытер руки о фартук и подошел к незнакомцу.

— Чем ты занят, мастер, что не уважил просьбу приезжего? — спросили кузнеца.

— Я и сейчас понапрасну не терял бы времени, если бы не уважение к гостю, — ответил кузнец.

— Хорошо, — сказал незнакомец, и глаза его лукаво засветились. — Я не буду тебя задерживать. Скажи, в чем ты испытываешь нужду?

Кузнец оглядел незнакомца с ног до головы, потом перевел глаза на машину и сказал:

— Я вижу, ты простой человек. Но у тебя машина! Может, и вправду в твоих руках есть сила? Советы дали людям землю, а вот пахать нам нечем. Не можешь ли ты нам помочь? Нет у меня железа для лемехов.

— Хорошо, я постараюсь помочь вам, — пообещал незнакомец и уехал.

Через три дня в кузницу Верди-даи привезли железо для лемехов.

Человек, который прислал кузнецу железо, сказывают, был Киров.

У детей свой нюх на время. Вглядитесь, в какие игры играют они, по ним не трудно определить, что переживает мир в этот час.

Я даже больше скажу: если кто-нибудь вел бы запись этих игр, цены бы не было ей. Такая запись свободно сошла бы за живую летопись быстротечной нашей жизни…

Судите сами. Где-то далеко в России шла война, а мы у себя в Норшене собирали патроны, стреляные гильзы. В своем селе мы не видели еще живого дашнака, а уже играли в Нжде и Дро. Были такие предводители у дашнаков. Мы, норшенская ребятня, играли в предводителей дашнаков. С таким же успехом мы играли в белых и красных. Это натурально и естественно.

Моя пятилетняя дочь Майя с утра, сопя носом, что-то мастерит в своем уголке. Я уже не сомневаюсь: она собирается пустить в окололунную орбиту свой новый спутник.

В каждом селе есть свои чудаки и философы. Таким чудаком в Ерике был Петрос-кери.

Много воздушных замков строил Петрос-кери, и все они разбивались при столкновении с суровой жизнью. Каждый раз, когда рушилась мечта, люди видели, как у Петроса-кери ниже опускались седеющие брови да глаза наполнялись задумчивой грустью.

Тому лет двадцать пять будет, как я попал в это село. Помню, как сейчас, длинный матерчатый сачок, которым ерикские пионеры «ловили» ветер. Помню желтеющие нивы зрелой пшеницы, которая уже не потечет в амбары богачей…

Петрос-кери был еще молодым. Он тогда только что пережил большую беду.

На своем участке он разбил фруктовый сад и не обнес его забором. «Злодеев-богачей теперь нет, а свой своего не обидит», — так думал Петрос-кери. Пока молодые деревца росли, никому действительно не было до них дела, никто не трогал их. Но вот завязался первый плод. Тут и нагрянула беда.

Однажды, придя в свой сад, Петрос-кери застал его начисто обобранным…

Я запомнил тогда его длинные, опущенные книзу брови, задумчивую грусть темных глаз.

Случилось так, что через много лет я снова попал в Ерик. Все было в нем, как прежде: тот же полосатый сачок у въезда в село, те же нивы, те же склоны, тот же аист у берега быстрой горной реки, прыгающей по камням, аист, расточающий свой юный, вечно ликующий шум.

Но что это? Прямо у проселочной дороги золотятся груши, пылают розовым румянцем пушистые персики, и никто их не сторожит. Нет ни заборов, ни колючей изгороди. Однако никто не заходит в неохраняемые сады, ничья рука не нагнет ветки.

Вдруг я увидел своего старого знакомого — Петроса-кери. Он шел навстречу мне и улыбался. В этой улыбке было все: и горечь пережитых неудач, и радость сбывшихся надежд.

Мы крепко пожали друг другу руки. Или, может быть, ты приснился мне, мой добрый ерикский мечтатель?

На плоском камне возле ворот сидит старик. Сухие ладони его лежат на гладкой загогулине палки, как бы вдетой между колен.

Это чабан Авет. Он стар, очень стар. Когда-то у него был громовой голос, крепкие, не знавшие усталости ноги, зоркие глаза, отличавшие на далеком склоне своих овец от чужих.

Впрочем, каким был Авет в молодости, одни горы тому свидетели.

Чабана Авета уважали в селе. Никто не пройдет мимо, чтобы не остановиться, не поговорить с ним, не пожелать ему доброго вечера или утра.

Во-он, смотрите: на отлогом склоне дом над домом, как пчелиные соты. Это Веришен. Оно закинуто высоко, это село, под самые облака.

Вечером, когда в домах Веришена вспыхивает электрический свет, его частые огни издали кажутся огнями созвездий Большой Медведицы.

И я знаю, если взберешься на эту высь, непременно увидишь старика Авета: он сидит на плоском камне возле своего приземистого дома с палкой между колен, на которой покойно лежат его сухие ладони.

Стоял погожий весенний день. Старик сидел на камне, оглаживая загогулину палки.

Из ворот выскочил большеголовый мальчишка, держа в руках ломоть хлеба. Должно быть, правнук или праправнук старика.

— Дедушка! Завтра у нас будут гости, — выпалил мальчик, кусая хлеб, — дома пекут много, много гаты.

— А что? Праздник какой-нибудь? Или чьи-нибудь именины?

— И никакие не именины. Завтра тебе исполняется сто лет. Вот и будет праздник.