Саранча была остановлена. Получив такую подмогу, люди добили ее.

Теперь воробьев в нашем селе не гонят из садов, не посылают им проклятий. Они по-прежнему летом перелетают с одного дерева на другое, осыпают с веток спелую туту, но никому и в голову не приходит обижаться на них.

В нашем селе у новорожденных щенят обрезали уши, а иногда и хвост. Сторожевой пес с обрезанными ушами и без хвоста бывает очень злым. Злость у собак почему-то люди считают достоинством.

Когда у нас появилась Ачан, дед обрубил ей уши да вдобавок еще посадил ее на цепь.

И все же собака не стала злой.

Я не помню, какой была Ачан маленькой, но взрослая Ачан была очень добрая. К людям она привыкала с первого же знакомства. Подойдет, обнюхает ноги незнакомца, порой даже ощерит желтые зубы, слегка поворчит, а через минуту уже помахивает хвостом, ждет ласки.

Обычно Ачан у нас называют собак-брехунов, шумных, неспокойных. Не такой была наша собака. Если ее спускали с цепи, она только и делала, что гонялась за воробьями или, садясь у плоского камня возле ворот, принималась ловить мух. И все это спокойно, без ярости, без единого звука.

Должно быть, ее назвали Ачан в насмешку. И только в одном она проявляла свой собачий норов: терпеть не могла чужих петухов, которые иногда появлялись у нас. Ачан хорошо знала всю живность в нашем дворе, всю, до последнего цыпленка, и по-хозяйски опекала ее.

С петухами-чужаками, забредавшими к нам во двор, Ачан обращалась круто. Она гонялась до тех пор, пока обессиленный петух, пошатываясь, не свалится, не забьется. Только после этого прекращалось преследование жертвы.

Забредали к нам и куры. Но это редко. Куры — это тебе не петухи, которые переносили преследования мужественно. Куры поднимут такой галдеж, раскудахчутся, захлопают крыльями, взметая клубы пыли, что Ачан только и оставалось, поджав хвост, удирать со двора. Она не терпела возни и шума.

Раз был случай: петух, преследуемый Ачан, ткнулся о землю и притих. Крылья его даже как-то бессильно раскинулись в стороны.

Надо было видеть Ачан! Она забилась в угол двора, целый день скулила и ничего не ела, по-своему, по-собачьи оплакивая смерть петуха.

И хотя ее никто не наказывал, она долго не могла прийти в себя.

— Добрый пес во дворе — все равно что отмычка от хлева в кармане у вора, — жаловался дед.

Почти каждый год Ачан приносила щенят. Дед уставал подсовывать их соседям. При этом он начинал так расписывать Ачан, ее чистую кровь, ее несомненные достоинства, что мы с братом готовы были поверить каждому слову деда. Впрочем, соседи уже знали правду о «чистых кровях» Ачан.

У каждого соседа во дворе была уже своя Ачан, потомок нашей, — будь дед втрое красноречивей, все равно ему не сбыть бы с рук уже ни одного щенка.

И вот однажды Ачан принесла сразу шестерых. Дед оставил двух щенков себе, а остальных, положив в мешок, унес куда-то.

С этого дня наша Ачан переменилась: не гонялась за воробьями, не преследовала чужих петухов, даже мух не трогала. Целый день она была со щенятами, кормила их, облизывала или, положив голову на лапы, задумчиво смотрела в одну точку.

Иногда она оставляла щенков и убегала со двора.

Мы с братом решили проследить за Ачан.

За нашим домом был заброшенный саманник с провалившейся крышей. Ачан пролезла через дыру в стене и скрылась в саманнике.

Мы подошли поближе и видим: лежит наша собака в углу саманника, а четверо пушистых дымчатых щенят, точь-в-точь как те, что у нас во дворе, припали к ее соскам. Оказывается, Ачан нашла своих детенышей, спрятала их от деда в саманнике.

Вечером за едой мы рассказали об этом деду. Он поднял голову от миски, на минуту перестал есть, попросил пересказать то, что мы видели, и залился хорошим, добрым смехом.

Спрятанных щенков из саманника мы перенесли во двор. Так велел дед.

Теперь Ачан никуда уже не отлучалась. По-прежнему неудачно она гонялась за воробьями, преследовала чужих кур и с еще большей свирепостью гоняла петухов с нашего двора.

Дед мой — в нашем селе все знают об этом — меткий стрелок и заядлый охотник. Еще говорят, что будто бы удачливее охотника, чем мой дед, не только в нашем селе, но и во всей округе не сыскать.

К этим словам прибавить или убавить я ничего не могу. Дед не имел привычки брать меня с собой на охоту. Не только меня, и других внуков, которых у него было великое множество. Все отнекивался, не хотел брать, да и только. От себя могу только прибавить: охота не была для него ремеслом.

Взгромоздившись на осла, перекинув через спину его переметную суму — хурджин с двумя лямками, в которых лежали кувшинчик с водой и еда, и отправляясь за горы жать чужой хлеб, он брал с собой свой дробовик, двустволку, бережно придерживая ее поперек палана — облезлого седла, сшитого из грубой домотканой материи, набитого тряпьем и соломой. В лямках же, кроме кувшинчика и еды, был еще видавший виды зазубренный серп, обернутый тряпкой.

А за дедом неотступно, куда бы он ни подавался, — Казбек, пес с обрезанными ушами и хвостом.

Вечером дед таким же манером возвращался домой, но с пухлыми от травы лямками для осла, с тем же серпом, торчащим из хурджина, и непременно с подстреленной в пути птицей или парой-другой зайчиков, перекинув их через палан, чтобы люди видели, знали — пусть он трижды дед, но еще не уступит никому из молодых в меткости стрельбы.

Получилось так, что однажды дед смилостивился, взял меня с собой. Вернее, я увязался за нам, несмотря на уговоры и посулы.

Рядом со мною, потряхивая гривой, трусит Казбек и, конечно же, не обращает никакого внимания на меня. Я для него никто. У собаки бывает один хозяин. У нее он есть. Она избрала деда.

Над нами косяками носятся какие-то птицы. Казбек, повеселев, азартно бежит вперед, обгоняя деда, призывным собачьим взглядом зовя его за собой.

Дед наконец легко спрыгивает с осла, держа ружьецо наготове. Казбек останавливается и бдительно принюхивается к воздуху. Остатки ушей, торчащие из густой шерсти кудлатой головы, от нетерпения дрожат.

Оставив осла пастись у дороги, дед нетерпеливым шагом идет по косогору, поросшему мелколесьем, время от времени исчезая за кустарниками.

Казбек трусит чуть впереди, вывалив язык, задрав вверх куцый хвост. Сразу видно: пес теперь при деле.

Казбек вдруг принюхивается и, рванувшись, бежит вперед, в заросли. В воздух с шумом взлетает перепелиное семейство.

Дед стреляет дуплетом. Перепела разлетаются в стороны, не роняя даже перья. Ничего, у охотников, наверное, так бывает. В другой раз повезет.

Казбек снова бежит вперед. Выстрел. Опять промазал. Но вот птица с бурым подбоем крыльев садится на ветку. Куропатка. Дед на цыпочках подбирается к ней, высунув из веток ствол, с деловитой неторопливостью, прикрыв один глаз, долго и мучительно целится. Наконец над веткой вспыхивает облачко дыма. Куропатка тяжело взлетает и как ни в чем не бывало улетает восвояси.

Я от смущения прячусь за кусты. Даже Казбек заметно приуныл и умерил пыл и, провожая птицу долгим непонимающим взглядом, непрощающе смотрит на деда.

Дед неистово бранит свое ружье. У него, оказывается, и мушка неправильно посажена, и ствол раздут! Вот наказание! У такого охотника и вдруг отказало ружье!

Правда, злые языки, узнав о знаменитом провале деда, стали поговаривать, что ружье тут ни при чем. Что дед просто постарел. Ему бы давно бросить охоту. И другие зловредные слова…

И никому в голову не приходило, что дед не попадал в птицу из-за меня. Он не хотел ожесточить мое детское, незащищенное сердце.

Тута! Тута! Щедрая, веселая многородящая тута! Не знаю, сколько лет стоит наше село на этом склоне, но деревья, окружающие его, растут здесь давно. Это от них белым-бело в садах, и аромат сладких, перезрелых плодов преследует вас повсюду.