Тут уж лоза не выдержала, попросила соседа потесниться, не заслонять солнца. Дерево только усмехнулось и поплотнее сомкнуло над ней ветви.

Но проходил срок, и виноградная лоза снова радовала глаз новыми гроздьями — она ведь привыкла обходиться малым.

А дерево и сейчас растет без помех, безраздельно захватив солнце, но что-то никто не помнит, чтобы оно завязало на своих мощных ветвях хоть один плод.

Она лежала на земле, будто прилегла отдохнуть. Поверженные ветви ее шевелились, были еще теплые…

Час тому назад сосна жила. Она стояла на опушке леса как-то особняком.

Вокруг нее просторно, пусто. Чуть подальше начинался лес: тесно белели тоненькими стволами сосенки и березки.

И было солнечно одинокой сосне. От привольной жизни сосна разрослась, подняла высоко голову, раскинула широкую крону. Только изредка нет-нет да находила на нее тоска: не с кем было перекинуться словом на своем лесном языке.

Буря нагрянула нежданно-негаданно. Лес неподалеку забушевал. Тоненькие сосенки и березки гнулись к земле, жалобно стонали, но не ломались. Еще теснее переплетая ветви, как бы взявшись за руки, они поддерживали друг друга. Только сосна на опушке с гулом рухнула. Ее не спасли ни толстый сильный ствол, ни мощные корни. В трудную минуту они не заменили локоть товарища…

…Сосна лежала на земле, будто прилегла отдохнуть. На свежем щербатом пне еще не просохла клейкая прозрачная смола.

Жила бы сосна в лесу, среди братьев и сестер, век бы простояла несокрушимо.

На моем столе в вазе стоит ветка сирени. Из окна через крыши соседних домов я вижу ржавые проталины за чертой города, голые, унылые склоны, даже снег на макушках деревьев в самом городе, а в комнате у меня весна.

Мой товарищ в долине, на километр ниже меня. Весна к нему приходит на добрые десять дней раньше, и каждый год он из щегольства приносит мне в горы кусочек своей весны. Я рад бесценному подарку: в моем доме товарищ, приносящий сирень из низовья, самый дорогой гость.

Все знают, недолговечна жизнь сирени в комнате: день-два покрасуется она в вазе, щедро одаряя людей свежестью, благоуханием, а там, глядишь, закрылись глазки крохотных цветов, побурели, завяли листья. И, как ни жаль сирени, нужно осторожно, чтобы не осыпались на пол цветы, вынести ее из комнаты.

Но я не спешу это делать. Я знаю одну хитрость: если заново подрезать ветку и опустить ее в горячую воду, сирень снова будет жить. Я проделываю это, и сирень оживает. Правда, ненадолго — вспыхнет и сгорит.

За моим окном вьется серебристая пряжа — пух тополя и одуванчиков, заметая белыми пушинками крыши домов, тротуары, аллеи скверов.

Весна пришла и к нам.

Теперь уже не трудно и самому достать свежую сирень, но я по-прежнему верен себе: раньше срока не выношу ее из комнаты.

Вот и сегодня. Я беру ветку увядающей сирени, подрезаю ее и опускаю в горячую воду…

Пусть сгорает моя сирень, не зная старости!

Услышав мои шаги, лягушки шлепнулись в омут. Я подошел ближе. Как все непроточные воды, омут был недвижный, тихий, затянутый зеленой тиной. Только лягушки оживляли этот незавидный пейзаж здесь и там, задрав лупоглазые головы, готовые скрыться под ряску при малейшем шорохе.

Я рыболов. Мне нипочем ни захламленное дно, ни водоросли, затруднявшие мои шаги. Я иду, по пояс погруженный в омут. Что с того, что зуб на зуб не попадает? Я знаю: не замочив ног, не наловишь рыбы.

И вдруг я вижу: перечеркнув мертвую неподвижность, слегка покачиваясь, плывет по воде лист кувшинки. Вглядываюсь. Лист несется, увлекаемый светлой, прозрачной струей, бегущей посреди омута.

Я смотрю на эту струю, вижу чистое дно, обточенные камешки, шныряющих взад и вперед мальков, золотой песок. Смелее закидываю лесу в воду. Теперь я знаю: омут вовсе не омут, а речная заводь, где всегда хороший улов…

Вот если бы так, с упрямством рыболова, мы открывали в человеке эту светлую струю.

В детстве, помнится, была у нас корова — тихая, комолая, без рогов. Каждый год на радость многоротой семье дедушки и бабушки она приносила по теленку и давала много молока. Молочных, плодовитых коров в наших горах почитали и, боясь сглаза, вешали им на лоб амулет. Такой амулет с двумя янтарными бусами украшал и нашу корову. Бусы также были призваны защитить ее от всяких напастей.

Любо было смотреть на нашу корову, когда она вечером возвращалась с пастбища. Шла она медленно, важно, гордо раскорячив задние ноги, между которыми мощно темнело огромное вздутое вымя.

Но у этой тихой, многородящей буренки была точка, ахиллесова пята, которой лучше не касаться. Любила наша корова при дойке красть молоко — не все отдавала, завела своего рода НЗ, который хранила для потомства.

Бабушка, доившая комолую, знала о ее воровских приемах и не пыталась досаждать ей, урывая у нее последнюю каплю.

Но как-то бабушка захворала и вместо нее комолую стала доить тетушка. Она, видать, перебрала, коснулась той пяты, и нашу буренку словно подменили. Сперва она храпнула, хищно раздув ноздри. Потом подойник полетел в сторону, молоко разлилось.

Я стоял поблизости и едва узнал нашу буренку: это уже была не тихая комолая корова, а сама грозная, слепая ярость.

Весна рано приходит в этот город и почти всегда застает меня здесь. На этот раз она опередила меня…

Я иду по улице, вдыхая аромат раскрывшейся азалии. Что азалия, если по весне здесь цветет пшат, которого так много во дворах и вдоль тротуаров, пшат, источающий самый нежный, самый тонкий запах в мире!

Но что это? Посреди нового тротуара образовался небольшой шатер толстого, растрескавшегося асфальта, и люди осторожно обходят его.

Я подхожу ближе. В разорванной толще асфальта блеснула буйная молодая поросль. Это она, прорываясь к солнцу, поднимала на своих плечах тротуар.

Кто живет на нашей улице, тот, верно, видел этот небольшой сад, огороженный голубой затейливой оградой. Много разных деревьев растет в этом саду, и среди них ясаман, белая сирень.

Жители нашей улицы знали все деревья наперечет, знали даже их привычки: когда выбрасывает свои белые свечи каштан, когда покрываются ранним, нежным цветом абрикос или вишня, различали очень схожие между собою запахи ели и азалии, и, конечно, все вместе любовались сиренью, красавицей ясаман, которая как бы делилась с людьми своей щедрой красотой, овевая сад и всю улицу густым, сильным, ни с чем не сравнимым запахом своих цветов.

Я переехал на эту улицу недавно, успел полюбить сад, но у меня была обида на садовника, который, по-моему, по-разному относился к своим подопечным. Его долг охранять сад, все девяносто деревьев за оградой, не отдавая предпочтения никому из них. Старый, почтенный садовник, о нем в нашем городе идет добрая слава, а вот, поди же, какой несправедливый. На его глазах мальчишки, которые нет-нет да и проникали в сад, безнаказанно ломали ветви ясаман, обирали ее цветы. Даже многие юноши, становясь на ограду, обрезали белую метельчатую кипень сирени и тут же на виду у всех преподносили своим девушкам, а садовник будто и не замечал.

Я решил при первой же встрече высказать ему свое неудовольствие.

Садовник не обиделся, он только улыбнулся и повел меня в сад, к тому самому дереву, которое больше всего обижали мальчишки и влюбленные.

— Ясаман — обидчивое дерево, — сказал он. — Если его не замечают, не срывают цветы, на другой год уже не цветет. — И садовник показал на обрубленный сук, который вместо одной ветки выбросил густую метелку молодых побегов.

Я извинился, и с тех пор у меня с садовником мир и согласие. Я теперь не огорчаюсь, когда юноши ломают ветки сирени для своих любимых, и, чего греха таить, в пору цветения и у меня на столе не переводится сирень, которую я рву в том же саду.