– Вот, именно! Поздравляю! Тебе уж точно не надо ждать старости, чтобы выжить из ума! Господи, и о чём с тобой можно говорить?!

Ухожу в спальню, топая голыми пятками по плитке и дерзко задёргивая за собой дверную занавеску. Жаль, что двери нет, а то бы хлопнула.

На часах теперь, наверное, уже семь, а я ещё и не спала. Пожалуй, я всё же погорячилась тогда, – размышляю, не сводя глаз с густой, колышущейся от бриза потолочного вентилятора спящей макушки Реми. – А может быть, он прав? Может быть, и нет ничего вообще?

В эту секунду Гаятри снова вошла в образ оперной дивы, запела и загремела чайными стаканчиками. Выстраивает их, поди, в ровные шеренги на садовом столике. Не за горами и чайная церемония. Ох, ну, как же мне уснуть!

Октябрь – наш первый месяц в Индии и последний в сезоне дождей. Пляжи всё ещё пустуют, волны свирепствуют, бездомные береговые псы голодают. Бредут, держа носы поверху, вдыхая знакомый им по прошлым жизням тяжёлый муссон, и оставляют на мокром песке ровные цепочки следов – единственное, что после себя оставляют.

Цикличность неизбежна. Это понимают и местные торговцы, готовящиеся к приёму туристов, гостей со всего света – великодушных, щедрых, диковинных. Торговцы выскабливают из ресторанов, отелей и лавочек прибитый к стенам дух прошлой зимы, останки отпусков: песок с гладких пяток, пустые бутылки, торговые чеки, длинные желтые, красные, серые волосы, крышки от пива, горсти солёных ракушек; слушают призрачные отголоски музыки, праздности и иностранного смеха; отворяют щеколды, раскрывают ворота, мешают в вёдрах – кривых, но преданных, – смесь из извести, жгучего перца и куркумы, и гонят ею из душных залов летаргию последних двадцати с лишним недель, рождённую небытием, тёплой водой и грибковыми спорами.

«Наверняка, – приговаривают торговцы. – Гости уже собираются в дорогу, покупают билеты, достают чемоданы, пакуют вещи: солнечный крем, очки, шорты, панамы и трамбуют, трамбуют, трамбуют купюрами кожаные кошельки».

Этот октябрь ещё и политический. В нём проходили выборы. А мы проходили невольными и совершенно независимыми наблюдателями – их и предшествующей им агрессивной предвыборной агитации. «Адская машина» – так я прозвала грузовик с рупором на крыше и динамиками по обеим сторонам, который раз двести на день проезжал по нашей улочке и орал что-то искажённым звуком. Партийные слоганы и обещания – объяснял Раджеш. Но для нас, так как местный язык мы не понимали, слоганы эти звучали не призывами, а угрозами. Слава всем индийским богам, выборы вскоре прошли и победили коммунисты. Слава богам не за коммунистов, а за окончание выборов. Правда, ужасный грузовик не унимался и в следующие три дня – в нём разъезжали разодетые в красное люди и, радостные, размахивая флагами с серпом и молотом, горланили песни, снова пугающие.

Потом пришёл ноябрь. И в нём тоже праздновали победу – Дивали. Это, как нам сказали, главный праздник у индуистов, символизирующий триумф света над тьмой, он же фестиваль огней. Хотя в нынешнем веке, скорее, фейерверков по ночам. Дивали празднуют все, независимо от веры. Поэтому мы тоже празднуем, улыбаясь многочисленным зажжённым глиняным фонарикам и украшенным разноцветными гирляндами пальмам. Очень напоминает Новый год. Праздник длится до пяти дней, а значит, прощай тишина на всю неделю.

Тишину нарушают и местные громовые раскаты, оглушительные и внезапные. Кажется, гром специально выжидает удобного случая, когда ты меньше всего готов к чему-то непредсказуемому и ни за что бы в жизни не подумал заткнуть уши пальцами, как в новогоднюю ночь, когда идёшь мимо компании злобно насмехающихся мальчуганов, зная, что в след тебе они обязательно кинут бомбочку. Керальский гром коварен. Он подкрадывается, замирает в сантиметре от твоего затылка, точнее, от твоего невинного затылка, а потом резко шарахает громадной кувалдой по заранее занесённому над головой медному тазу. Ты подпрыгиваешь на месте, выкрикивая при этом что-нибудь очень неприличное, а через пару мгновений с неба начинает падать вода. Причём с такой силой и даже злобой, что она дырявит плотные листья банановых пальм, растущих в наших домашних джунглях, вырывает куски красной земли у обочины и хлёстко колотит по крыше, пугая Бруно, который уже и так спрятался в наволочку и носа своего оттуда не показывает. Правда, стремительный и злой дождь кончается так же быстро, как и начинался. Разом стихает барабанная дробь, белый шум растворяется и слышится лишь одинокая струйка, бегущая вниз с карниза. Бруно скидывает наволочку и, счастливый, прямо голышом, бежит за дверь. А там – безбрежные тёплые коричневые лужи, тяжёлый воздух и удивительный, насыщенный зелёный цвет, куда ни глянь. Ещё пара минут и выглядывает ослепительное солнце, отражается в маленьких каплях-зеркалах, что рассыпаны тут повсюду, и любуется собой.

После дождя садимся на новенький ярко-красный мотороллер, или как ещё его называют, скутер, который по рекомендации Раджеша мы арендовали у местного бизнесмена. Выезжаем из дворика, из улочки и сворачиваем на широкую асфальтированную дорогу.

В самом её конце, а может, и в самом начале, – зависит от того, с какой стороны на неё взглянуть, – прямо у обочины, в тени невысокого дерева сидит человек в инвалидной коляске. Коляска старенькая, да и человек тоже. Сидит и смотрит. За спиной – подушка, на коленях – ладони, сбоку – зонтик. Мимо едут машины, проходят люди, редко – собаки. «Каково это – быть неподвижным, когда все вокруг куда-то несутся?» – думаю я. Тут же становится стыдно за то, что недавно жаловалась на свою «неособенность». Что бы он на это сказал? Страшно представить.

Мы едем, а он смотрит. Я улыбаюсь, а он смотрит. Машу ему рукой, нечаянно, незапланированно, как-то по-дурацки, то ли приветствуя, то ли прощаясь, а он не двигается, просто смотрит. Может, он думает, что я смеюсь над ним? Наверное, не надо было махать.

Наши маленькие вылазки по окрестностям мы зовём «приключения». Отправляться в них мы начали с Реми ещё в Берлине, ещё до рождения Бруно. Выйдем, бывало, из дома после обеда, в какой-нибудь вторник или четверг, сядем в первый попавшийся автобус, у окна, и куда-нибудь едем. В стекла стучится солнце, навстречу бегут почтовые ящики, деревья, слова на вывесках, взгляды на лицах и мы сами – в отражениях. Однажды слышим за спиной громкий многоголосый смех. Оглядываемся. Подростки. Сидят. С модными взъерошенными причёсками и ногами, задранными через спинки сидений спереди. Реми недовольно кривит рот и вспоминает себя в тринадцать, школьные экскурсии по последним пятницам месяца, большие автобусы, вельветовые штаны, симпатичную девчонку из параллельного и одноклассников, похожих на этих задир с ногами.

– У них были такие же причёски и усаживались они тоже всегда именно там, «на задах», – рассказывает он. – Они были элитой. Ну, по крайней мере, так они сами себя называли.

– Надо же, – удивляюсь я. – У меня было всё в точности так же. Все, кроме девчонки. И у нас была дерзкая «элита», и они тоже усаживались сзади, «на Камчатке», как мы говорили.

Теперь мы едем по Варкале, вернее, даже уже выезжаем из неё. Бруно сидит впереди всех, на «язычке» сидушки скутера, без шлема, сложив ручки на приборную панель, как настоящий индийский ребёнок.

– Хоть не выпадет! – говорит водитель скутера, он же отец, обнимая сына крепкими широкими ляжками. Реми едет посередине и тоже без шлема.

Я же сижу «на задах», «на Камчатке». Я элита. Ура! К слову, в школьных автобусах я всегда сидела в передних рядах, в рядах тех, кого считали, мягко говоря «неэлитой». Поэтому отныне мне радостнее всего. Я тоже без шлема.

Большая варкальская дорога петляет и приводит нас в городок со смешным названием «Калам Балам». На удивление каламбаламцы выглядят в точности, как и варкальцы: женщины в разноцветных сари, мужчины в однотонных лунги. А ведь могли быть и вычурнее, думаю я. Снова машу рукой. И что это со мной сегодня?