Он заводит мотор, и мы едем дальше. Едем мимо разнопёрых магазинов и кричащих базарных забияк. Всюду мерещится петушиное. Рассматриваю идущих навстречу прохожих, одетых в цветное, и бойких придорожных торгашей. Они тоже рассматривают нас: пристально глядят, оборачиваются, провожают взглядом и, кажется, думают: «И что они здесь потеряли?» А человек, идущий мимо заправки, у которой мы остановились, так и спросил: «Почему вы здесь?» Спросил, даже не поздоровавшись. Забавно, он не хотел нас обидеть, он искренне недоумевал, почему мы сюда приехали. Обычно туристы в эти края не заглядывают, здесь же нет никаких достопримечательностей. Мне хотелось ему сказать, что нам просто нравится куда-нибудь ехать – ехать и не думать о маршруте, ехать и глазеть по сторонам, ехать и пробовать уличную еду, ехать и изумляться неожиданно появившимся на дороге слонам и музыкантам. Но этого всего я, конечно же, ему не сказала, а просто пожала плечами, будто и сама удивлялась тому же, будто и понятия не имела, каким ветром нас сюда занесло и вообще, кто мы такие. Казалось, так было легче. Индиец с озадаченным видом пошёл, куда шёл, а мы снова поехали.

Я поднимаю голову и смотрю, как там, над ней, в две параллели бегут чёрные провода, как они наперекор симметрии и назло всем аксиомам пересекаются, путаются, врезаются друг в друга и как столбы их снова разводят. Пришла мысль, что, вообще-то, это не провода бегут, а это мы бежим. Провода-то на месте стоят, то есть лежат, то есть висят. Отчего-то нам, людям, всегда кажется, что дело не в нас, а в том, на что мы смотрим. И солнце у нас садится, и душа в пятки уходит, и время летит. Достаю из кармана фотоаппарат и делаю снимок. Смотрю на экран. На нём застывшие чёрные линии, лоскуты неба и кусок моего пальца, нечаянно туда угодившего. Вот, теперь точно не убегут провода, думаю я. Достану это фото лет через сорок и, если память не подведёт, вспомню, как ехали мы по неизвестной дороге, неизвестно где, неизвестно куда, в Индии, кажется, мимо стройных пальм, под веерами листьев, с набитыми желудками и маленьким Бруно, а вокруг в тот день – одни петухи встречались. И была я тогда дурой, молодой и какой-то несчастной, хотя всё у меня тогда было: и любимые, и сытость, и небо над головой, и даже фотокамера.

Не успела я вознестись над дорожной и экзистенциальной суетой, словно ангел в перьях, ну, если и не ангел, то хоть кто-нибудь в перьях, как в живот что-то больно кольнуло, или даже воткнулось – прямо в пупок и устремилось наружу через поясницу. В голове громко зазвенело. А в глазах сначала выключился свет, а потом включился, но расщеплённым в вертикальную радугу. В моём телевизоре начались профилактические работы, – подумала я и со стоном схватилась за футболку впереди сидящего Реми, чтобы не упасть.

– Что случилось? – закричал он, поворачивая голову в мою сторону, при этом не сводя глаз с дороги.

– Живот! – также громко отвечаю ему.

Он тормозит у обочины, я слезаю со скутера, складываюсь пополам и сажусь на корточки, обхватив обеими руками талию, заодно проверяя, есть ли в ней сквозное ранение. Вроде бы не кровоточит, но чувствуется какой-то не моей и ужасно твёрдой.

«Фалуда… – проносится в голове. – Конечно же, фалуда! Окаянная фалуда! Молоко, сливки, фрукты, сироп, желе, семена, что там ещё? Макароны! Вдобавок жирная перченая пакора и жареные бананы. Всё смешалось! Секунд двенадцать и желудок мой точно взорвётся! Десять, девять, восемь, семь… Убегайте! Прячьтесь!» – хочу прокричать встревоженным Реми и Бруно, но сил хватает ровно на то, чтобы прокряхтеть:

– Мне нужен туалет. Срочно.

Реми оглядывается по сторонам, будто способен отыскать тут, на краю света, приличный общественный туалет. Мимо проносятся машины, за высокими заборами стоят особняки.

– Здесь, навряд ли мы найдём, – подытоживает он. – Если только постучать кому-нибудь в дверь и попроситься?

– О не-е-е-т! – мычу я.

– Тогда давай прямо здесь! А?

Я поднимаю взгляд, и он красноречивее слов передаёт: «За кого ты меня принимаешь?»

– Да господи, ты же в Индии! Причём в самой её глуши! Тебя здесь никто никогда больше не увидит! – одновременно осуждает, поучает и издевается Реми.

Я молчу. Глаза закрыты. Злюсь на него и раздумываю, стоит ли мне высказать всё, или же лучше не рисковать, ведь могу и не сдержаться – фалуда напирает. Решаю и дальше молчать. Но про себя я, конечно, выговариваю: «Смотри-ка, какой умный! А в прошлый раз, когда в дороге Бруно стошнило тебе на грудь, и я той же самой фразой: «Тебя здесь никто никогда больше не увидит!» предложила купить в уличной лавке футболку с надписью «Я сердечко Индия», что ты мне сказал? «Не буду позориться в сувенирной майке! Что я, идиот?»

Я уж было начала припоминать ещё кое-что, но очередной спазм, словно молниеносная кара за злопамятство и ехидство, снова пронзил.

– Я знаю! – кричит Реми. – Нам надо добраться до дикого пляжа, а там и сходишь. Поняла?

– Ладно, только быстро, – еле слышно, соглашаюсь и, морщась от несусветных резей, забираюсь на скутер.

Мы снова тронулись, а Бруно с неизменным удивлением на лице поинтересовался:

– Мама? Ты ка-ка?

– Да, – ответил за меня Реми. – Мама-кака, очень большая кака.

Реми гнал так скоро, как только мог, и, как мне казалось – судила я по его осанке, принявшей наклон решимости – ему это нравилось. Вскоре он свернул с трассы на узкую грунтовую улочку и помчался теперь, уворачиваясь от просёлочных колдобин. Должна признать, удавалось это ему мастерски. Однако каждая неровность откликалась внутри невыносимой болью, вызывала что-то сродное родовым схваткам. Фалуда и иже с ней просились наружу.

– Дыши! Раз, два, три и долгий выдох трубочкой! Ты справишься! Ещё чуток! – болел вместе со мной Реми.

Я держалась одной рукой за его плечо, благодарно сжимая и азбукой Морзе передавая, как сильно ценю поддержку в эту непростую минуту, а другую всё ещё прижимала к своей талии, будто в ней всё же была кровоточащая рана.

– Ну вот, приехали! – неожиданно объявил Реми.

Я открыла глаза, сползла со скутера и, не обращая внимания на колышущееся впереди море и заросли красавиц-пальм вокруг, принялась судорожно выискивать подходящий объект, за которым могла бы спрятаться. Как раз у пляжа замечаю такой – большой валун. Вот так удача! За ним меня точно никто не увидит! Скрючившись, поспешным, но весьма осторожным шагом двигаюсь к цели. Приходят две мысли. Первая, что в жизни у меня есть принцип: по «большим делам» я хожу только дома. И вторая, к чёрту принципы, когда хуже некуда! В руке – упаковка влажных салфеток. На том и спасибо!

Тогда мне действительно казалось, что застигшее меня в пути «дели бели»35, известное среди туристов индийское явление, – это худшее, что может застигнуть в пути. Но, оказалось, так думают оптимисты, вроде меня. Худшее случилось сразу после того, как я, оголив зад, уселась на корточки, предвкушая несказанное облегчение с видом на море.

Из-за валуна вышел человек. Белый иностранный лысоватый мужчина лет пятидесяти. На нём были короткие камуфляжные шорты, в руке фотоаппарат, на лице очки, а на пухлой груди, облепленной ярко-оранжевой футболкой, большими буквами значилось: «Just do it36». От неожиданности я вскрикнула и, не вставая, лихорадочно начала разворачиваться к нему лицом – единственное, что могла сделать в своём обездвиженном положении.

Человек же, к моему удивлению и возмущению, тоже не двигался. Его словно парализовало, приклеило пятками к сланцам, а сланцами – к песку. Он, кажется, и не думал уходить, убегать, телепортироваться обратно, откуда прибыл. Только спустя несколько секунд, выйдя наконец из комы, он дрожаще пропищал:

– Оу! Ай эм со сорри!37