– Как же здесь всё изменилось, – думает Раджеш. – Когда-то здесь было волшебство, а сейчас… Все эти бессмысленные приготовления… Бесят.

Он закрывает глаза, слухом следует за молитвой, но онемевшее под винным наркозом сознание уводит его с тропы света в дремоту, в болото, в котором вместо мантры, зудит: «Всё зря, всё зря, всё зря».

Вдруг внутри что-то больно хрустнуло, или дёрнулось, или даже зашевелилось. Точно тот дурацкий старикан из ночного кошмара потянул своё рыбачье копьё наружу. Раздался оглушительный хлопок, а следом невероятной силы удар по лопатке. Раджеш, потрясая от недоумения головой, потерял равновесие, повалился на стену. Он хотел было обернуться, чтобы взглянуть на грубияна и богохульника, позволившего себе затеять драку в святом месте, но не смог – его будто парализовало, а рот онемел. В меня, должно быть, выстрелили! – подумал он. – Но, кто же? С трудом поднявшись, он снова попытался оглянуться, но всё впустую. Стоящие впереди прихожане и Большая Мама со сложенными у лица ладонями как ни в чем не бывало молятся, не замечают единоличной Раджешской возни. Священник с прикрытыми глазами читает мантру, и над ним будничной тонкой спиралью вьётся дымок от сандаловой свечи.

Это сон! Это, должно быть, сон!

А в следующий миг раздаётся ещё один хлопок и ещё один удар по спине – сильный, болевой, дерзкий, будто в наказание за неправильную догадку. И вот так удача – на этот раз Раджешу удаётся оглянуться, но… позади – ничего, лишь неподвижная пустота.

Что это? Что это? Что это?

Обессиленный, взмокший он упал, прижимаясь горячим виском к сырой плите, и так, тупо глядя перед собой, продолжал лежать, не замечая опрокинувшейся действительности, слыша лишь своё дыхание. Сколько он так пролежал? Несколько секунд или минут? Как странно. Как странно и хорошо. Его вдох стал таким долгим и таким лёгким. Всё стихло: боль, беспокойная дрожь, тревога, тошнота, недовольство. Как тихо. Как тихо и хорошо. Как будто кто-то, наконец, взял и разбил поганый радиоприёмник, ввинченный в виски, круглосуточно изводящий осиным жужжанием, змеиным шипением, кусками невнятных диспетчерских фраз и беспрестанно ищущий неведомые частоты. Как спокойно. Как спокойно и хорошо. Кажется, его взгляд пропадает в темноте, а темнота – во взгляде. Но что это? Неужели, показалось? Нет, он точно приметил слабое дуновенье, едва уловимое движение, чьё-то присутствие. Прямо сейчас, прямо здесь кто-то есть. И этот кто-то так близко, что можно чувствовать его молчание. И этот кто-то такой близкий, что его молчание кажется Раджешу его собственным. И всё кругом: отсвет первых лучей, голос пуджари31, мерцание огней и священная мгла – всё одно.

Откуда-то издалека, из глубины: то ли храмовой, то ли его собственной, послышался протяжный звук, приятный, чуть подрагивающий, напоминающий флейтовый, зовущий, манящий за собой в чудесную свободную беспамятную даль. К груди медленно подступила боль, немыслимая и прекрасная.

– Я здесь, – безмолвно подтвердил кто-то. – Я с тобой. Я. Всегда. Буду. С тобой.

– Я там лежал, и я там плакал, – заканчивает рассказ Раджеш. – Сильно плакал. До этого так давно не плакал. Я чувствовал любовь, вот прямо здесь, – он бьёт себя кулаком в грудь. – Это была любовь. Не знаю, чья: Маленькой Мамы, или Бога Кришны? А может, их обоих. А самое поразительное, что с того дня мне стало так противно пить. С того дня к выпивке я и не притронулся! – он прерывается, смущённо улыбаясь, и добавляет. – И ещё я понял вот что. Бог, как и твой родственник, должен тебе помогать. Когда ты очень заблудился, он должен поставить тебя на правильную дорогу и иногда у него нет другого способа, а только подкрасться сзади и сильно ударить.

Новый варкальский день приходит ночью, когда неугомонные цикады ещё содрогают темноту брачными ноктюрнами. Его не видно, но он здесь: ползёт по мосту, ступает на камни, затекает в оставленный с вечера на улице кувшин, крадётся по охладевшему крыльцу, вырастает, ширится и кличет сам себя. Первыми его услышат птицы и, не проснувшись толком, примутся «трещотничать» – гоготать, кричать и каркать; шумно перескакивать с ветки на ветку, поздравляя день с рождением, а себя – с ним. Через минуту-две этот пульсирующий галдёж дополнится звучанием молитв, ударом в барабан и звоном колокольчиков – больших, маленьких и совсем крошечных из ближних храмов – больших, маленьких и совсем крошечных.

К шести встанет Гаятри, бабушка-соседка, чей дом находится не просто по соседству, а на одном участке с нашим, и начнёт готовить свой знаменитый чай, вернее, свою знаменитую заварку. Рассыплет на садовый стол согретые вчерашним солнцем пряности, переберёт проворными костяшками пальцев все эти бутончики, семена, палочки и будет долго их мельчить. Нет, не в ступке, как это делают обычные индийские бабушки, а в мощном фирменном блендере, привезённом дочерью из Австралии.

Блендер визжит, Гаятри ждёт.

Измельчает она каждую пряность по отдельности, а в промежутках тщательно обтирает блендерову чашу изнутри – не дай бог, запах и вкус предыдущего породнится раньше времени со следующим. Состав смеси известен: кардамон, корица, имбирь, гвоздика, мята, анис, чайный лист, соль и перец. Неизвестно только, в каком соотношении Гаятри смешает эти пахучие порошки и какой такой секретный ингредиент – веточку ли, изюминку, или орешек, она туда положит, который, впоследствии крутясь в водовороте кипящего молока с сахаром, превратит чай в волшебное зелье, способное буквально размягчать сердца и отогревать души. Рецепт смеси Гаятри держит в строгом секрете и, естественно, в надёжнейшем месте. В собственной голове. Не доверяет ни бумаге, ни замку с ключом.

К восьми часам сюда придут её шумливые подружки-пенсионерки, для которых, собственно, все эти чайные приготовления и предназначались. Рассядутся вокруг садового стола, около наших окон, и с прихлюпывающим упоением станут тянуть из стеклянных стаканчиков приторную жидкость цвета капучино и после каждого глотка жарко выдыхать довольное «Кха-а-а-а».

Когда же на дне стаканчиков останется песчаная лужица из остатков специй и чаинок, подружки пустятся нахваливать Гаятри. Причём так старательно и пылко, точно соревнуясь в изяществе. В каждой из них вместе с чаем разливается и надежда, что именно ей когда-нибудь Гаятри раскроет тайну своего чудесного напитка. Кто-то скажет тост, кто-то прочтёт оду, а кто-то, возносясь на цыпочках, исполнит кряду пять душещипательных куплетов. В любом случае всё закончится рукоплесканием.

Мы же сидим неподалёку, на корточках, у себя за окном, за занавесками, в каких-то сантиметрах от вышитых золотом паллу32 и выглядывающих оттуда роскошных женских трицепсов, походящих на толстые шоколадные рулеты. Сидим, подглядываем за происходящим и ни черта не понимаем: в чём весь сыр-бор? До наших носов долетают сгущённые пары разливающегося горячего снадобья и сильный запах кокосового масла, которым индианки моют волосы. Запах этот, к слову, порой такой сильный, что появляется ещё до того, как из-за угла выйдет его обладательница. И запах этот такой питательный, что, вдохнув его, сразу же делаешься объевшимся.

Сидим и гадаем, у кого же день рождения?

Гостьи тем временем гремят аплодисментами и бросаются в хозяйку Гаятри словами. Лестными, конечно же. Иначе бы она не стояла тут, в тени папайи, со сведёнными у плоской груди благодарными запястьями да в разглаживающем старческие морщины блаженстве.

– Аха, – шепчет Реми. – Значит, это у неё юбилей.

Я поддакиваю.

Как же мы удивимся, когда завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, и далее каждый день, в урочный жавороночный час, мы, всё за теми же занавесками, будем наблюдать всё тот же чайный ритуал, в котором, как в плохом дежавю, повторятся и громкие стихи, и наигранные цыпочки, и прилюдное омолаживание Гаятри.