«Тайной встречей» было нечто необъяснимое, невероятное, чарующее, случающееся – в этом он не сомневался, – только с ним и только для него. Это было мгновение, когда его, и без того маленький живот сжимался и лип к позвоночнику, в груди начинало стучать барабаном, а по спине растекались струи горячего молока; когда всё кругом: огонь, древесина, жжёные специи, золото, цветы алтаря, силуэты многоруких богов над головой и незнакомцев со сложенными у лиц ладоням поодаль, сказанная низким голосом мантра и спасающий волшебной трелью колокольчик сливались в одно; когда становилось ясно – рядом кто-то есть, кто-то родной, кто-то, кто смотрит с любовью. Раджеш знал, так навещала его Маленькая Мама, его родная мама, о смерти которой к тому времени ему уже было известно.
Однажды ритуал посещения пуджи прервался. Большая Мама заболела. Раджешу и его братьям пришлось перебраться в соседскую семью – в суетную, людную, а значит, в тесную и весёлую. Ребятишки днями напролёт играли. Мальчики строили на заднем дворе хижины, девочки стряпали обеды из картошки и шпината – найденных в саду камешек и трав. Взрослые не вмешивались. Казалось, каждый был на месте, при деле и оттого доволен. Одному лишь Раджешу никак не удавалось увлечься игрой, перестать грустить по Большой Маме и скучать – по Маленькой. Он прятался в пустой душной гостиной на полу под плетёным диваном-скамейкой, служившей ему игрушечным домиком и оградой – безотчётной и временной, – от всего непредсказуемого и громкого, что ещё могло стрястись. В этой тёмной тесной пыльной, но всё же уютной обители он часами разукрашивал газетные страницы и что-нибудь из них мастерил. А если и выглядывал наружу, то для того, чтобы полюбоваться «крылечком», деревянным, цвета горького шоколада ящиком с приступкой, стоящим у стены напротив – особенным, замечательным ящиком. Его крышу покрывал нарядный ярко-оранжевый дупатта28, карниз – фигурная резьба, а раскрытые в стороны решётчатые створки по бокам украшали цветочные гирлянды. Внутри стоял жёлтый поднос с пятью остроклювыми горящими лампадками, блестящие статуэтки богов, знакомых Раджешу по храму, и большие картины. Их золочённые рамки радостно подмигивали отражениями цветных фонариков, что крепились к задней стенке.
Наблюдая из своего мирного поддиванного морока за покачивающимися длинными кисточками дупатта и язычками лампад, слушая их баюкающий треск, вдыхая масляный дымок фитилей, маленький затворник воображал утреннюю пуджу и тайную встречу. Становилось хорошо.
Над ящиком тоже имелись картины – приклеенные к стене пёстрые плакаты. На одних были изображены печальные, но светлые мужчины с опущенными глазами, на других – переливающиеся радугами при повороте головы сказочные дворцы, на третьих – надписи. Раджеш подолгу всматривался в них, представляя мужчин чудесниками, дворцы – их жилищами, а надписи – заклинаниями. Через раскрытые окна влетали мухи, запах варева и крики играющих детей.
В один из дней хозяин дома заметил странного, сидящего в одиночестве мальца, который, очевидно, шумным забавам предпочитал разглядывание алтаря и икон, заговорил с ним. Разузнав о детских тревогах, он поведал ему историю Бога Кришны, того, что стоит во весь рост, играет на флейте и смотрит на него прямо сейчас с одной из обрамлённых золотом картин. Рассказал, что ему, как и Раджешу, в детстве пришлось непросто, ведь и он рос вдали от своей родной мамы. Мальчик поинтересовался, кто все эти люди на плакатах и узнал, что это тоже боги, но из других мест: Иисус, Будда и Аллах. Правда, как выглядит последний, никто не знает, потому вместо его лица рисуют его дом – Тадж Махал. Поразмыслив, Раджеша осенило: все эти Боги братья, ведь не зря же они так друг на друга похожи – за их спинами пышут мощные стрелы света, у всех у них длинные волнистые волосы, красивая осанка, сильные плечи и любящие глаза. А что до того, который прячется в доме с раздувшейся, как лепёшка пури29 крышей, то он наверняка стесняется. Догадка Раджеша пришлась по душе взрослому, тот рассмеялся и похвалил: «Ты прав, баба́30! Раз все люди братья, то и Боги, должно быть, тоже!»
Спустя невыносимо долгий и тяжёлый месяц вернулась Большая Мама. А с ней – и заутренняя духовная практика. Не вернулась отчего-то только Маленькая Мама. Она перестала приходить в храм. Раджеш горевал – втайне, скрытно, как уже привык, – но всё же утешался мыслью, что это ненадолго, что Маленькая Мама, как и все взрослые, просто занята, а также верой в то, что отныне за ним будут приглядывать четыре Бога-братья, потому что они не просто братья, а его братья, родные, и, стало быть, всегда придут на помощь, подобно любящей индийской семье.
Убеждение это практикой не подтверждалась, но жить так было легче.
В то чудотворное утро, по прошествии двух с половиной десятков лет со дня своей первой пуджи, Раджеш крепко спал. Несмотря на данное Большой Маме честное слово пойти с ней на рассвете в храм, накануне он решил не отменять привычную долю спиртного и понадеялся на заведённый будильник, который, как он считал, его и разбудит, и приведёт в чувства, и напомнит об уговоре. Когда же посреди глубокого ночного беспамятства раздался отвратительный писк, Раджеш и не пошевелился. Большая голова безответно лежала, пуская слюну на и без того влажную от сырости простыню, и сочиняла сон. В нём Раджеш был толстой ленивой рыбой, выброшенной высоким валом на илистый берег, на котором, покуривая, чинил сеть косматый старик-рыбак. Заприметив бьющийся о песок жирный хвост, он схватил лежащий рядом ржавый гарпун и метнул его в рыбу, угодив ей в лоб, аккурат в третий глаз. Раджеш вздрогнул, взвыл от боли. Однако стона своего не услышал. Гарпун же тем временем из чугунного неживого превратился в шустрого, изворотливого змея, с жадностью пробивающего себе путь через головные внутренности: тёплый мякиш мозгов, жабры и пересыхающий немой рот. Противный старик не двигался и всё сверлил глазами то место, куда вошёл гарпун, а рыба трепыхалась, и каждое подёргивание приносило невыносимую боль, звучащую надрывным злорадным писком.
Раджеш открыл глаза, перевёл дыхание. Нн не рыба, – дошло до него, – нет никакого гарпуна, а пищит будильник, который он сам же вчера и поставил. Сонная пьяная рука ударяет по тумбочке, нашаривает накалённую пластиковую коробочку и суёт под подушку. А голова, безвольная, падкая на соблазн хмельного сна вновь отдаётся его липким лапам.
И спал бы он так, пожалуй, до самого полудня, если бы не предусмотрительная Большая Мама, которая уже поджидает снаружи, стучится в дверь и настойчиво повторяет: «Раджеш-баба́! Открывай! Радже-еш! Открывай, сын!» Говорит она негромко, но строго. Привыкший с детства во всём её слушать, Раджеш снова открывает глаза; голова недовольно мотается на онемевшей шее; из груди вырывается стон мученика и горячий алкогольный душок. Как же не хочется! Но всё же встаёт, тащит осоловелое тело под холодные струи душевой, в которой просыпается, мочится и утоляет жажду разом. После суетясь, одевается, выходит на улицу и от стыда не смеет заглянуть в глаза пожилой родительницы. Она же, напротив, смотрит внимательно. Только она может так смотреть: благодарно и твёрдо одновременно.
Вместе они отправляются в святилище, которому по легенде две тысячи лет: он, большой Раджеш, и она, ставшая с годами маленькой, Большая Мама.
Долго и трудно взбирались они по ступеням, молчаливо шли к храму. Перешагнув отшлифованный до зеркальности бесчисленными босыми пятками порог, Большая Мама по заведённой некогда традиции оставляет Раджеша в одиночестве, в этом далёком от алтаря закутке, который, кажется, и вовсе не принадлежит святыне. В стылом мраке старинных, вечно влажных стен Раджеш становится на колени.
Немноголюдно. Дымка благовоний заводит медленный танец с предрассветным туманом. Начинается церемония поклонения.
