Поселились мы тогда в одном из шести номеров с балконом на втором этаже и видом на ухоженный сад, в котором по вечерам немногие отдыхающие – в основном пенсионеры, – рассаживались за тесные круглые столики и под трели льдинок в бокалах, дрожание свечей в разновысотных стеклянных банках, огоньков с рыбацких лодок и звёзд на небе вели тихие беседы о чём-то таком, что вызывало в них согласные кивки и добродушный смех.

В то время по хозяйству в отеле работал Сальванос, приземистый, босоногий, шустрый индиец с кудрявой седеющей головой и врезавшейся в память умопомрачительной беззубой улыбкой. Имя его я тоже запомнила сразу, потому что в голове возникла стойкая ассоциация с добрым волосатым харизматичным монстром Салливаном из американского мультфильма. Забавным было то, что Сальваноса и Салливана роднили не только схожие имена – оба они по природе были трудолюбивы и весьма щетинисты.

Тогда, четыре года назад, по приезде Реми свалился с температурой. По-видимому, сказалась резкая смена климатических поясов. Я излишне переживала, впрочем, как и должно молодой жене, находила симптомы в интернете, ежечасно по ним ставила новые диагнозы и раз пять на дню бросалась на поиски помощи. Всякий раз, однако, находила лишь Сальваноса: то за уборкой террасы, то на кухне, то в саду. Его я просила купить лекарства и сделать «ханей джинджер лэмон ти»4 для больного супруга – тайно дивясь новому удовольствию от произнесённого вслух «супруг», – ну, и заодно для себя, в качестве успокоительного. Сальванос понятливо кивал, поторапливался, а спустя четверть часа появлялся на пороге номера с красивым серебристым подносом, упаковкой таблеток и самым душевным чаем в мире. Я благодарила его и слышала в ответ что-то вроде: «Ы-ы-ы!», по-монстерски неразборчивое, но, безусловно, доброе. Сальванос никогда ничего не говорил, а на любой вопрос или просьбу скромно улыбался и тряс головой колокольчиком – традиционный в Индии жест, дезориентирующий туристов-новичков, а в его исполнении по-особенному сбивающий с толку. Наверное, оттого что плохо знал английский, думали мы, хотя мистер Пиллай, хозяин отеля, при заселении заверял нас в обратном.

– Думаешь, мы ещё сюда вернёмся? – спрашивала я Реми в день отъезда.

– Навряд ли, – бурчал он, старательно оборачивая фигурку сандалового слона в местную газету. – Ну, разве что ради «сальвановского чая».

Я хихикнула, но тут же с прискорбием заключила:

– Нет, сюда мы больше не вернёмся, и такого чая нам уже не приготовят.

И кто бы мог подумать, мы снова здесь! Перед нами всё тот же непримечательный и захолустный «Камиль», ставший разве что немного игривей, из-за распустившихся на балконах красных кустов гибискуса, те же садовые с облупившейся краской столики и он – наш «знаменитый» Сальванос. Его белёсые кудри теперь достают до самых плеч и… зубы. У него отросли зубы! Новые, крупные, сияющие неправдоподобной белизной! Верно, он ими гордится, потому что старается всячески нам их показать. Щедрая улыбка не сходит с его смуглого лица и, кажется, что с зубами он приобрёл и лёгкую форму полоумия. Рядом, нетерпеливо переминаясь с пяток на носки и держа руки за спиной, стоит и мистер Пиллай, интеллигентный мужчина с представительной зачёсанной назад мокрой лоснящейся (под стать Сальвановским зубам) чёлкой, густыми чёрными усами и скрывающимся под отутюженной белоснежной рубашкой навыпуск большим животом.

– Вэлькам5! – приветствует нас его индийский акцент, короткий поклон головой в мою сторону и крепкое пожатие руки Реми.

Далее по-хозяйски он провожает внутрь, усаживает в вестибюле, похожем, скорее, на квартирную прихожую, потчует лимонадом домашнего производства и в то время, пока Сальванос, всё ещё демонстративно скалясь, тягает чемоданы вверх по лестнице, шутливо подмечает, что в прошлый раз нас было на одного меньше.

После регистрационных формальностей и замеченной в конце тёмного коридора очередной вспышки голливудской улыбки, заходим в номер. В тот самый номер, в котором некогда коротали беззаботные деньки. Валимся от усталости на скрипучую деревянную кровать, а Бруно путается в москитной сетке, свисающей с потолка. Здесь всё так же, как и четыре года назад. В воздухе смесь раскуренных цветочных палочек, запах увядающего шкафа и испарений из душа. Из раскрытых окон доносятся крики неведомых индийских птиц, беседы тропической листвы и шум прибоя, позабытые, но теперь отчётливо воскресшие в воспоминаниях. На стене висит то же, но слегка помутневшее фото в рамке с изображением простирающихся до горизонта зарослей кокосовых пальм и туристическим слоганом штата: «Керала – страна самого Бога».

Лежу и гляжу на давнишнее фото. Неужели оно настоящее? Отчего-то кажется, что вижу я его не тут, перед собой, а где-то там, далеко маячащим на конце подзорной трубы, или тёмного туннеля. Но нет же, оно прямо здесь. И тому подтверждение – все эти звуки и запахи, и идейный мураш, ползущий вверх по ноге. Трудно поверить, что скоро всё это станет частью нашей новой реальности, новой обыденности, новых нас. Или даже уже становится. Лежу и улыбаюсь, довольная проделанной работой, предчувствуя счастье и покой. Голова немного болит от переживаний и турбулентности, а может быть, от голода. Что важнее сделать сначала: поесть или поспать? Не найдя правильного ответа, подмечаю, что оба мои спутника уже уснули. В отеле, кроме нас, никого. Туристический сезон ещё не начался.

Следующие несколько дней не были богаты на события и запомнились лишь ощущением невесомости, какое испытываешь на пороге влюблённости, алкогольного опьянения, или как в нашем случае, переехав в индийскую деревню. Голова кружилась, тело не чувствовало ног, ноги – опоры, в груди что-то звенело, бурлило и хотело перевернуться, а перевернувшись, выступало на лице глуповатой ухмылкой. Похоже, только теперь мы всерьёз начали осознавать: мы сделали это! Нам удалось-таки оторваться от тягостного однообразия городских будней, скуки и той части Земли, небо над которой стоило бы назвать «50 оттенков серого». Впереди нескончаемое лето, вкуснейшее карри и одни только приключения!

Стоя на балконе «Камиля», мы кричали «Ура!» – чудеснейшим цветам, долгожданному солнцу, пушистым пальмовым ветвям-опахалам, то и дело покачивающимся, будто поддакивающим нам, и, конечно же, морю, вернее, его тонкой синей полосе, видневшейся оттуда, в которой иногда можно было разглядеть отважных рыбаков в лодках с жизнерадостно задранными носами, идущих против грозных волн.

С другой же стороны, стали охватывать и неприятные сомнения. А может быть, это не невесомость, не подъём, не полёт вовсе? Может, это просто джетлег6? Или что ещё хуже, подвешенность? Причём подвешенность самодельная, самоличная, оплошная. И не где-нибудь в беззаботных заоблачных далях, а над огромной неведомой пропастью, полной опасностей, ловушек и гигантских растений-людоедов. На рассвете с пляжа доносились протяжные страдальческие стоны рыбаков, тянущих из воды громоздкие, молочного от соли цвета сети. Казалось, этим они предвещают что-то нехорошее, мучительное, тоску. К ногам подступала тяжесть, в груди чернело, а улыбку простреливала нервная судорога.

Знакомые симптомы.

Впервые появились они у меня, когда после всех тех встрясок четырёхлетней давности: переезда, свадьбы, путешествия, мы обосновались в однокомнатной съёмной квартирке на окраине расхлябанного и, как нам тогда казалось, именно оттого очаровательного Фридрихсхайна7 (точнее, это я обосновалась, Реми жил там до меня), ничуть не остепенившиеся, но готовые мужественно познавать супружество во всех его: в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас.