Реми трижды в неделю работал в местном клубе диджеем, возвращался под утро. На вечеринки с собой не брал, да мне и самой, глядя на него, приходящего после всех этих техно-бомбёжек полуубитым: грязным, вонючим и усталым, не очень-то хотелось. Стягивала с него такие же вымученные, как и он, футболку и джинсы, отправляла в стиральную машину, а его – в душ, после которого он делал три с половиной шага, с грохотом падал в постель и засыпал так быстро, что не чувствовал мой поцелуй в его колючий, всё ещё немного влажный подбородок, не замечал, как светали два больших окна нашей спальни (она же была и гостиной, и кабинетом, и библиотекой, и местом моих занятий йогой), не слышал ироничное «Спокойной ночи!» и звучавший следом негромкий дверной хлопок.

Я уходила, пока он спал, знакомиться с Берлином, изучать его глазами и ощупью ног. Иногда до самого вечера. Не удивительно, что после двух месяцев уже не только знала город в лицо, – противоречивое, непокорное, склонное к прямоугольности, – но и изучила все его черты, находящие друг на друга, сделанные из красного кирпича, бетонных панелей, железных сводов, зелёной меди, обрывающиеся лесопарками, незажившими военными ранами, холодной Шпреей, призраком стены и куперозной сеткой электричек S-Bahn. Спустя ещё месяц научилась по запаху, многоязычному голосу и татуировкам-граффити, размером с пятиэтажные альтбау8 определять, в какой части его большого тела нахожусь, и уже не дивилась, как в начале, простодушию карманных шпэти9 и дешёвых ресторанчиков.

Словом, бездельничала. Впервые в жизни у меня не было никакого занятия. По крайней мере, такого, какое принято называть «значимым»: ни работы, ни учёбы, ни заботы о ком-либо, кого следовала бы регулярно кормить и выгуливать. Всё, что у меня тогда было – любимый Реми и ставший «нашим» Берлин.

И вот тогда-то всё и началось.

Одним погожим осенним днём, когда клёны в нашем фолькспарке10 обильно бросались влажно-рыжими звёздочками, а ветер подхватывал их и чехлил ими витиеватые дорожки, отчего лица бегунов приобретали апельсиновый оттенок, а подошвы их кроссовок – морковный и когда казалось, что всё в мире, в природе и в моей душе хорошо ярко и ароматно, в голове прозвучал странный вопрос.

КТО Я?

Прозвучал он внезапно, оглушительно, подобно ревущей сирене немецкой неотложки, выскакивающей на тебя из-за молчаливого, погруженного в вековые думы угла и делающей в тот же миг потерянным, а иногда и контуженным.

–Что? – придя в себя, произнесла я.

– КТО Я? – повторил вопрос.

Я рассмеялась: неискренне, тупицей, не желая верить в его нелепость, умаляя сам его факт.

– КТО… Я? – с промежутком ответил вопрос.

– Что это значит, кто я? Я Таня. Я человек. Я женщина. Я… Я люблю музыку, Шопена, природу и людей. Не всех, правда. Ещё люблю животных, японские суши и хеппи-энды перед словом «конец». Я физик по образованию. Я – хорошая!

Последняя фраза по какой-то причине звучала особенно жалко, неумелым оправданием. Я вздохнула и не специально издала глухой, слабый, протяжный звук, какой, наверное, издают старые китихи перед смертью и попыталась отыскать ответ получше. Но…

Не смогла.

Не смогла!

Приходящее на ум казалось глупым, недостаточным и беспомощным. Не спасал даже свойственный мне собачий оптимизм, по обыкновению выручающий смекалистым решением, а тут забуксовавший фразой из советского фильма: «И тебя тоже вылечат».

Вопрос же, как назло, замолчал. Взял и умолк. Я задумалась: мне, пожалуй, тоже стоит просто взять и умолкнуть, и перекреститься со словами «Слава богу», как всегда делала мама, когда ей казалось, что что-то плохое обошло стороной, и забыть, забыть обо всём скорее.

Но не могла.

Не могла!

Отчего-то это, его молчание, было невыносимым. Оно, будто напоминало мне о чём-то страшном, постыдном, сокрытом, подлавливало на мелком, на воровстве ложек.

«Я хорошая!» – проговорила я снова обиженно, и пустота снова дыхнула тяжёлым безмолвием.

С улицы донёсся звон разбивающегося стекла – мусорная машина трясла над собой огромной металлической урной формы буддийской ступы, забиваясь пустыми бутылками из-под спиртного, крошечными банками с цветными крышками из-под джема и большими банками с застрявшими на дне веточками укропа и хрена.

Я занервничала и от злости, а может, от бессилия, принялась срывать до крови заусенцы на больших пальцах, а затем, вооружившись воспроизведённым по памяти эхом отгремевшего вопроса, долбить им свою голову, как одержимая, как дятел с извращённо длинным загнутым клювом – по собственному затылку; как неугомонный Печкин – по входной двери где-то в одной из параллельных Вселенных, в которой у него неимоверно большой кулак и торчащие иглы морских ежей вместо усов, и всякий раз из таинственного нутра, заведённым уродливым таратореньем доносилось не «Кто там?», а «Кто я? Кто я? Кто я?»

Неужели, это снова он, противный злосчастный вопрос? – с тревогой вопрошала я, вслушиваясь в рыбачьи баритоны. – Пожалуйста, только не это! Пожалуйста, только не сейчас!

Тут и без него хватает неопределённости и возникающих с каждым часом новых вопросов.

Ошиблись ли мы?

Ошиблись ли мы, приехав сюда?

Ошиблись ли мы, приехав сюда, всё раздав?

Ошиблись ли мы, приехав сюда, всё раздав, без обратного билета?

Долго ли мы здесь пробудем?

Долго ли мы здесь сможем? А может, не сможем?

А может, не надо будет «мочь»?

Может, всё будет хорошо, как мы и думали?

А может, не будет?

Так, возьми себя в руки, перестань паниковать! – твержу себе. – Мы же не настолько придурочны, у нас ведь есть некоторые соображения и планы. Мы останемся здесь хотя бы на год, если сможем продлить визы, к примеру, в соседней Шри Ланке. Поживём, посмотрим, как нам жизнь в новой стране, у моря, в тепле. Это же так интересно! А вернуться всегда успеем.

Я вновь взглянула на настенную фотографию в рамке с видом Кералы. «Керала – страна самого Бога» – будто бы отозвалась она преувеличенно торжественным голосом с индийским акцентом, ударяя на первый слог. Ну вот, и картинка подсказывает: что да как будет, известно Ему одному, тем более в Его собственной стране.

Узнав о планах обосноваться здесь и о том, что мы подыскиваем жильё, участливый мистер Пиллай посоветовал обратиться к местному агенту по недвижимости и передал его визитку. На лощённой карточке, помимо имени агента, напечатанного заглавными буквами, и телефонного номера, был изображён портрет худого старого мужчины с короткими белыми волосами, скудной белой бородкой и голыми плечами. Мужчина смотрел улыбаясь, слегка наклонив голову набок, непринуждённо, как смотрят добрые, помудревшие с годами псы.

– Это он агент? – удивилась я.

Мистер Пиллай подавил смешок, значащий, что ему давно не приходилось слышать столь идиотского вопроса.

– Нет, это не агент, это индийский мудрец, – ответил он тоном растолковывающего очевидные истины взрослого.

Наигранно кивнув, якобы теперь мне всё стало ясно, я решила не уточнять, что же всё-таки делает просветлённый на визитке риелтора и поблагодарила за содействие.

Раджеш, агент по недвижимости, примчался немедля, как только узнал, что нам нужна была его помощь. Мне даже показалось, что грохот приближающегося тук-тука раздался ещё до того, как я успела сказать по телефону прощальное «See you!»11 Сутуловатый невысокий темнокожий, с глубоким взглядом, орлиным носом и Реттбатлеровской полоской усиков над пухлыми губами он ждал нас у ворот «Камиля», когда мы спустились из номера. Позади него стоял и тук-тук, всё ещё грохочущий, но уже весёлой музыкой, из которого показался улыбчивый водитель с кудрявым чубом, приветливо склонившимся в нашу сторону. Раджеш торопливо пожал нам руки и предложил ехать осматривать свободные дома.